Марсиане

— Глупые… — говорила она. — Сами того понять не могут, что для их пользы и делаю. Вся у их жизнь за материной спиной прожита, дак чего? У их и заботы иначе жить нету. А пусть–ка покажут мне напоследок, как сами жить наладятся. Когда я умру, пенсию мою им платить не будут.

И тут нечем было крыть оппонентам — бабушка Ковригина получала целых двадцать пять рублей тридцать восемь копеек пенсии.

— Да уж! Да уж! — кивали Ковригиной другие бабушки. — У молодых теперь никакой самостоятельности нет.

— А откуда ее взять? — защищала молодежь бабушка Ковригина. — Привыкши за спиной у родителей жить, дак откуда самостоятельности взяться?

Но хотя и славилась умом бабушка Ковригина, однако и у нее в последнее время началась в голове путаница. Когда нынешним летом приехал из городу ее внук погостить у родителей, бабушка Ковригина иначе как по имени–отчеству и не величала его. При этом не забывала учить уму–разуму и своего несмышленого сына.

— Ты слухай, слухай, Федька! — говорила она, обращаясь к сыну. — Слухай, чего Алексей–то Федорович рассказывае.

А рассказывал Алексей Федорович Ковригин, работавший в Ленинграде начальником цеха, о своей городской жизни, о заводе, о сыне, который вместо института подался после армии в кооператоры.

И Федор, хотя и морщился от нарушения бабушкой семейной субординации, все–таки слушал. Больно эанятные истории Алешка рассказывал. Таких, пожалуй, и по телевизору не услышишь.

— А жениться–то, стервец, не думает, а? — спрашивал он. — У нас в роду все мужики к двадцати годам очеловечившись были. Или чего думает: детишек ему в кооперативе сделают?

— Не знаю, батя! — отвечал Алексей Федорович. — Не знаю, чего он думает. Главное, в институт возвращаться не хочет. А у него, стервеца, ведь до армии целый курс закончен был.

Алексей Федорович всего недельку погостил у родителей. Пришла с работы телеграмма — его отзывали из отпуска.

— Ты, Алексей Федорович… — попросила, прощаясь, бабушка Ковригина, — очки–то пришли мне с городу. Не забудь свою бабку старую.

— Да я же вроде присылал год назад… — улыбнулся внук. — Или что, потеряла, бабушка?

— Ничего она не потеряла! — вмешалась мать. — Вон на телевизоре очки ейные. Не присылай и не думай. Пускай не выдумливае.

— Пришли, Алексей Федорович, пришли… — сказала бабушка. — Я тебе и денег дам. У меня теперь много деньгов–то.

— Убери! — решительно отвел ее руку Алексей Федорович. — Если надо, и так пришлю. Как–никак у меня сын в кооператорах. Скажи только: очки–то солить думаешь?

— Дак ведь помирать мне, Алексей Федорович, скоро. Надо, чтобы новые очки были. Неношеные…

— От, мать! — ие выдержал Федор, — Ты ж совсем у нас с ума съехала. Нешто тебе в гробу очки потребуются?

— Кто его знает, чего там потребуется… — загадочно ответила бабушка и, построжев, добавила: — Ты, Федька, запомни наказ–то. Как помру, во всё новое одень, что у меня приготовлено есть. И очки положи новые.

— Неужто вы, мама, и на том свете телевизор смотреть собираетесь? — съехидничала невестка. — Так вроде туда трансляции еще не проведено.

Но бабушка Ковригина и отвечать не стала. Перекрестила на прощание внука и ушла в дом.

Очки внук прислал…

— Уж какие они легкие–то, какие светлые! — не могла нарадоваться бабушка. — Посмотришь в их, и радостней на душе и легче. Всё видать.

И убрала очки в сундучок, где всё уже приготовлено было.

Глядя на Ковригину, обзавелись новыми очками и другие бабушки, начисто опустошив витрину в поселковой аптеке.

Правда, многие и не знали толком: зачем нужно очки с собой туда брать, покупали, потому что все покупают. Но некоторые знали, и бабушка Ковригина, конечно, тоже знала.

— Никакой сейчас надежи на молодежь нету… — объясняла она. — Коли до кладбища снесут, и то, слава Богу, если не выронят где. А дальше–то своими ногами придется чапать. А сколько идти? Кто знае… А сколько там по теменкам идти, пока к свету не выбредешь?

Райцентровский батюшка, последнее время все чаще наезжавший в поселок, услышав ковригинские рассуждения, очень сильно рассердился.

— О душе надо думать, а не об очках! — строго сказал он. — Там и слепые прозреют, если душа спасена будет.

И хотя бабушка Ковригина к батюшке с уважением относилась, слова эти ей не понравились. Поджала она губы.

А когда батюшка уехал, сказала, что батюшка сегодня, не подумавши, глупостев наговорил.

— Душа… — передразнила она батюшку. — О душе у нас всю жизнь думано. Правильно батюшкой говорено: и слепой прозрее… А только ведь, подруженьки, а батюшка небось не все знае. Да и откуда знать, если он и в городе не бывае? А ко мне внук приезжал. Такое рассказывал, что и вспомнить страшно. Все у их там перестраивают сейчас, только пыль столбом стоит. А там? Может, там тоже какие новые порядки завели? Не, подруженьки. Я думаю, надо нам очками запастись, раз мы все хорошо жить стали…

И остальные бабушки слушали Ковригину и кивали.

Такими они и запомнились мне.