Март, октябрь, Мальва

Когда я садилась работать, она тихо плюхалась на пол рядом или запрыгивала на кровать, а потом какое-то время смотрела на меня внимательно, прежде чем провалиться в дремоту.

И я начинала слышать свой собственный голос, то робкий, то все более отчетливый и властный, – и он управлял мной уже как инстинкт.

Я поняла тогда, что:

я не умею писать ни о ком и ни о чем, кроме себя самой. Мир для меня – это шершавая пустота моего собственного языка и темнота внутри моего рта.

Затем язык снова терялся, как тонкая красная нитка. Год спустя я опубликовала свою первую повесть, до сих пор помню, в каком ужасе от нее были редакторы «Знамени», и в итоге она вышла на каком-то альтернативном молодежном ресурсе. И все же, что есть мой собственный голос и о чем он, я поняла намного позже. И что голос всегда растет из одиночества, его крайней точки. Зимой 2015 года, когда все друзья и знакомые отчего-то испарились. А я мучилась влюбленностью в одного кинокритика.

Я выходила гулять с Мальвой, и перед моими глазами возникал пустой снежный простор. В нашем дворе тогда были незаконченная застывшая стройка и огромный снежный пустырь. И покров снега на нем казался нетронутым, негородским. Я бросала Мальве ярко-оранжевый мяч, ее любимый, и она бежала за ним, летела, как комета, и возвращалась ко мне, я отбирала у нее мяч и опять бросала – и так снова и снова.

Я смотрела на этот нетронутый снег, словно загипнотизированная.

Я тогда читала Лакана о де Саде, о наслаждении другим, и отчего-то я видела, как сквозь снег проступают то страсть, то смерть, то голая кожа – ее ожог, то исчезновение. И мне хотелось растаять в этом снегу, стать им, его частью, как Русалочка Андерсена стала пеной морской. И сейчас, стоит мне закрыть глаза, я вижу перед собой снег и этот снежный пустырь, серое небо и Мальву вдалеке, свои холодные, замерзшие пальцы и оранжевый мяч. Именно тогда я поняла: что бы я ни написала, это всегда будет про снег.

19 января

– НЕТ фашизму всех мастей, от подворотен до властей, – крик разносится по Тверскому бульвару, скованному крещенским морозом, и я вижу Демьяна: на нем все то же черное пальто, он такой же сутулый, на секунду я вспоминаю то многое, что связывает меня с ним, как, затерянные в пространстве и времени, кажется уже в другой жизни, мы сидели с ним на пустой кухне со стенами цвета лосося, я отчетливо вспоминаю серый вытянутый свитер, который он носил тогда, и как мартовское солнце играло в окнах в тот день, когда я взяла Мальву. И группа митингующих разносит нас по разным сторонам бульвара.

Через мгновение это воспоминание гаснет, я вижу снег и лед под своими ногами и соединяюсь с общим криком: «Не забудем, не простим».

И уже после я думаю, что Москва – это город снега, кажется, что все его бульвары растут из снега, и улицы, и таблички домов с забытыми, ненайденными адресами репрессированных. Все места, куда я больше никогда не вернусь: здание школы, где я училась до сих пор (жалею, что оно не сгорело), дом, где я выросла, – все растет из вечного холода и северного ветра, и если мы теряем или находим друг друга в этом снежном пространстве, то это всегда только случайность.

Это было время полузаконных уличных пикетов, прогулок и белых лент.

Время надежд и обещаний самим себе, годы невиданной несанкционированной свободы. Хохот, бесконечные встречи у разных судов, объятья на вечеринках, общность, которая затем пропала навсегда.

Почти через год, снова увидевшись случайно после серии уличных пикетов у Государственной думы, мы шли с Демьяном по зимним переулкам предновогодней Тверской; не помню, о чем мы говорили, помню только, что улицы были пустыми и казалось, что, кроме свободы, ничего нет.

Потом был длинный Новый год, он уехал в Пхукет со своей девушкой, а я писала дома очередной бесконечный текст; вскоре все иллюзии исчезли, как навсегда исчезла та реальность.

МОЯ МЕРТВАЯ ЛЮБА ПОЗВОНИЛА МНЕ ПО МЕЖГОРОДУ ИЗ 1941 ГОДА С МЕСТА КАЗНИ В РУМБУЛЕ, НО СВЯЗЬ ТУТ ЖЕ ПРЕРВАЛАСЬ, А ТЕЛЕФОНИСТКА СКАЗАЛА ПО-РУССКИ:

– ВЫ ОШИБЛИСЬ АБОНЕНТОМ. ОШИБКА СВЯЗИ.

А ЗАТЕМ ДОБАВИЛА:

– ВЫ ОШИБЛИСЬ ВРЕМЕНЕМ. У НАС 1941 ГОД, А У ВАС В США 1491-Й.

БОРИС ЛУРЬЕ. ДОМ АНИТЫ

И ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, МЕНЯ НЕ РАССТРЕЛЯЛИ, И ВОТ Я СИЖУ В СТЫЛОМ ВАГОНЕ, И ПОЕЗД ИДЕТ КУДА-ТО.

МАРИЯ СТЕПАНОВА

Крокодил Вася