Март, октябрь, Мальва

Прикрываешь глаза – и вот уже это ты едешь в стылом вагоне туда, откуда никогда не вернешься, и просыпаешься или не просыпаешься. И только мелкий снег гуляет над «Детским миром» и Лубянкой, над забытыми и помнящими. Над остатками нашего детства в дырявых карманах.

После встреч с ним в библиотеках или на выставках я возвращалась домой, читала или писала. Меня жутко тянуло к нему, но он не отвечал на мои чувства, у него была девушка, яростная и прекрасная, как огонь, но в этом приятельстве между мной и ним было очень много тайной теплой нежности.

Как-то в феврале он спас меня на Бауманской на переходе к Елоховской церкви, когда мы шли и болтали, и я совсем забылась, а он за ворот пуховика утянул меня прямо из-под колес машины.

Почему-то были еще бесконечные поездки в метро – и то мы оказывались там вдвоем, и оба немного смущались, и сквозь смущение я, как завороженная, смотрела на него, то с нами ездил его друг психоаналитик, и мы ужасно много смеялись втроем и говорили, говорили: то о Лакане, то о новой этике, то о поп-музыке, то о кино и смерти – об всем на свете.

Позже этот его друг будет вынужден уехать, и имена почти всех друзей – и моих, и его – превратятся в грустную игру, в считалочку-вычиталочку.

Но тогда мы могли не думать, какую цену мы заплатим за нашу интеллектуально невротическую молодость.

И эскалатор на всех станциях серебрился, как змеиная кожа на солнце.

Вместе с Глебом мы сделали выставку безумных рисунков против закона о домашнем насилии, и на ней были вагины, динозавры, академик Сахаров и все звери на свете.

А летом он специально для меня нарисовал ярко-зеленого крокодила и подарил мне рисунок. Я назвала его Вася.

В солнечный летний вечер во дворе Некрасовской библиотеки мы стояли с ним и Никитой, с которым я только что познакомилась, и обсуждали психиатров: кто какую книжку подарил своему лечащему врачу. Никита гордо сказал:

– После сумасшедшего дома я подарил своему Ницше.

Глеб ответил:

– А я своему Набокова.

Я произнесла:

– А я ничего, я не лежала в сумасшедшем доме, но это, конечно, чистая случайность.

Но лучше всего я помню эти бесконечные поездки в метро, и тот поход от Волхонки до «Библиотеки имени Ленина», и как летел снег, а я смотрела на его черные волосы, а он смеялся, как школьник. Позже, когда я влюблюсь снова, страшно и сильно и на этот раз взаимно, и мы будем сидеть с ним и нашей приятельницей в ночном кафе с неоновой вывеской и дешевой китайской едой, он снова будет шутить в духе радикального национализма и говорить мне:

– Ты русская, на тебе ответственность.

А я буду хохотать и отвечу ему:

– Я всегда влюбляюсь только в евреев или армян, таких как ты.

Декабрь, и вот я смотрю на очень старую открытку: я украла ее из одного бара ровно десять лет назад, – и вспоминаю, как совсем случайно в тот вечер познакомилась на какой-то презентации с девушкой-сценаристкой. У нее были длинные светлые волосы, и она была сильно не в себе. Как и я. Тогда мы обе страдали от несчастной любви, и она говорила:

– Не рассказывай, а то я буду плакать.

А я отвечала ей:

– Нет, ты не рассказывай, а то я буду.

И как потом мы с ней пошли по барам. И конечно, рассказали друг другу все. Были снег, коньяк, несколько такси за ночь, вереница каких-то мужчин, среди них был один известный актер. А я смотрела только на нее. И она то плакала, то смеялась. В течение одной минуты она успевала и то и другое, и я с восхищением думала шаблонное: вот она, настоящая героиня Достоевского. Почему-то моя память часто и настойчиво воспроизводит тот бесконечный вечер и ночь. И время раздваивается, теряется, усиливается, стирается наконец. И вот я понимаю, что прошло ровно десять лет и времени нет, потому что изменилось все и не изменилось ничего.

НО ПРОКЛЯТАЯ ЗВЕЗДОЧКА ВОСХОДИЛА.

ЛИНОР ГОРАЛИК[5]

Куда бы ни уплыл моряк

КОГДА я повзрослела, секс для меня полностью заменил собой селфхарм. Мое тело все время искало сильных эмоций, выхода и освобождения через них, но я никогда так и не смогла преодолеть внутренней агрессии. Потому я всегда искала и выбирала отчужденных мужчин, опасных мужчин, начиная с самого первого. Когда Мальве было десять лет, я встретила Алексея.

В ванне мне часто казалось, что теплая вода ласкает меня, как его пальцы, и тогда я закрывала глаза и плакала от тоски.

Помню, как пульсировала новогодняя гирлянда, когда мы впервые были близки. Розовый свет переходил в зеленый, красный, голубой.

Главное укрытие мы всегда находим в нашей памяти, и я нахожу его в той ночи с ним. Тогда ненадолго я вышла из спальни, завернувшись в большое пуховое одеяло. В ванной я посмотрела на свое лицо в зеркале, и когда вернулась к нему, он спросил меня про одеяло:

– Оно не слишком тяжелое для тебя?

Он обнял меня и снова стал ласкать. Он пах табаком, он был колючим и нежным, не таким, как другие, не таким, как вся моя предыдущая жизнь, и свет опять переходил в зеленый, голубой, красный, желтый.