Мартин Хайдеггер - Карл Ясперс. Переписка, 1920-1963

На все это я не закрываю глаза. Принимаю как факт, который можно интерпретировать, но его объяснение, которого годы тому назад я ожидал, не должно оставаться условием нашего разговора друг с другом. Если между нами не случится ничего чрезвычайного, непроясненность останется, но не помешает нам в философствовании, а может быть, и в личном плане общаться друг с другом.

Мне кажется, этому совсем не помешает, что в философии наши устремления, пожалуй, весьма различны и мое философское самосознание совершенно чуждо Вашему. Тот факт, что в мире наши имена так часто произносят вместе, не под стать ни Вам, ни мне. Вот почему мы независимо друг от друга в 1936-м или в 1937-м, в письмах Жану Валю[357], которые он опубликовал[358], высказали это, разным тоном, но сходно по смыслу[359]. Однако и это не повод для того, чтобы мы оба отмалчивались. Ведь при всех непростых подспудных различиях, достигающих до самых глубин наших позиций, философия, чем бы она ни являлась, в истоке и цели не может не быть едина. Эта вера подобна вере в

коммуникацию — вера вопреки обманчивой видимости. Если память мне не изменяет, некогда мы были в этом едины.

Шлю Вам привет как бы из далекого прошлого, через бездну времен, цепляясь за что-то, что было и что не может быть ничем.

Ваш

[Карл Ясперс]

[127] Мартин Хайдеггер — Карлу Ясперсу

Фрайбург-им-Брайсгау, 22 июня 49 г.

Дорогой Ясперс!

Вчера Хайс[360] сказал мне, что в феврале Вы мне писали. К величайшему моему сожалению, это письмо не дошло. Иначе я безусловно тотчас бы Вам ответил. Кстати, это не первый случай за последние годы, когда важная почта из-за рубежа до меня яе доходит.

Я сердечно благодарю Вас за это письмо; то, что Вы его написали, — большая для меня радость. Через все недоразумения, и путаницы, и временный разлад отношение к Вам, которое сложилось в начале наших путей в 20-е годы, осталось в неприкосновенности. С тех пор как пространственно мы стали еще ближе друг к другу, я еще болезненнее ощущал эту отдаленность.

Стражей мысли в растущей мировой беде осталось совсем немного, и все же они должны противостоять догматизму всякого рода, не рассчитывая на результат. Мировая общественность и

ее организация отнкда не то место, где решается судьба человеческого бытия.

Не стоит говорить об одиночестве. Хотя это единственный край, где мыслитель и поэт в меру своих человеческих способностей защищают бытие.

Из этого края я и шлю Вам сердечный привет.

Ваш

Хайдеггер

[128] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру

Базель, 25 июня 1949 г.

Дорогой Хайдеггер!

Я только что получил Ваше письмо от 22 июня. Сердечно благодарю Вас. Мое февральское письмо было рукописным. Но я попросил жену сделать для меня копию на машинке. И сейчас прилагаю эту копию к письму. А если дьявол или техника вздумают нам мешать, мы со своей стороны будем терпеливы и осторожны. Надеюсь, это письмо дойдет. Для верности я отправлю его как заказное.

К огромной моей радости, Вы говорите о том, что в главном наши отношения остались неприкосновенны. Так пусть же они продолжатся!

Сегодня только эти сопроводительные слова к старому письму, а еще новость, дошедшая до меня вчера: спустя несколько

дней после возвращения в Европу Эрих Франк скоропостижно скончался в Амстердаме[361], на пути через Марбург к нам. Мы с женой очень скорбим, что больше не сможем поговорить с верным другом. Когда-то Вы сыграли решающую роль в его назначении в Марбург[362]. Эта весть, наверное, и Вас не оставит равнодушным.

С сердечным приветом,

Ваш Карл Ясперс

[129] Мартин Хайдеггер — Карлу Ясперсу

Тодтнауберг, 5 июля 49 г.

Дорогой Ясперс!

Большое спасибо Вам за оба письма. Мы с женой снова переехали в хижину, правда, из-за непогоды позже, чем в прежние годы, — хижина уже не так защищает от дождя и не так удобна для проживания, как в те времена, когда мы были моложе. Почту, поступающую на мой адрес во Фрайбурге, доставляют нерегулярно, с оказией. Поэтому мой ответ задержался.

На протяжении всех этих лет я сохранил убежденность, что связь между первоосновами нашей мыслящей экзистенции непоколебима. Но я не мог найти пути к диалогу. С весны 1934 года, когда я ушел в оппозицию и внутренне тоже отошел от университетских дел, такой разговор стал для меня еще труднее, потому что растерянность все росла и росла.

Кто сам не пережил того, что выпало на долю Вам и Вашей жене, никогда этого не поймет. Наш старший сын уже пятый год в русском плену и из-за имени и происхождения находится в особенной опасности, а младшего отпустили из лагеря в 1947 году по состоянию здоровья, — все это дает возможность хоть как-то восполнить понимание.

Если я не вдаюсь сейчас в объяснения по поводу Вашего первого письма, это отнюдь не означает, что я хочу их обойти. Простое объяснение будет изначально до бесконечности превратным.