Мартин Хайдеггер - Карл Ясперс. Переписка, 1920-1963

Но мне не по душе и почти невыносима разлука с человеком, с которым я был некогда связт. Разлука с Вами ящ>залам^я с 1933 го^ да, но со временем, как обычно бывает, еще в тридцатые годы, эта боль почти исчезла под напором куда более чудовищных, событий. Осталось лишь далекое воспоминание да изредка, снова и снова, удивление.

Однако сейчас, как и прежде, мне не хочется, чтобы этот разрыв — ведь он и в самом деле не был осуществлен Вами нарочито и определенно — стал окончательным оттого, что я о нем говорю. Что до меня, то я скорее хотел бы сохранить возможность когда-нибудь вновь серьезно с Вами побеседовать. Еще мне хотелось бы при случае помочь моими скромными силами, если Вам вдруг не разрешат печататься. Публикация Ваших работ важна не просто с точки зрения лично моего негасимого интереса, но, само собой разумеется, с точки зрения несомненного и реального общеевропейского интереса. С 1945 года я при всякой возможности твержу об

Зимой 1945 года я послал Вам первый номер "Вандлунг" с двумя первыми моими заявлениями по поводу нынешней ситуацшш. Как и ранее, Вы не подтвердили получение. Я бы и впредь охотно посылал Вам мои публикации, коль скоро Вы бы не запретили мне это Вашим непрерывным молчанием, которому я уступаю.

Опасиотш, чтат>1пережили, янепишу. Что мы с женой все еще живы, я по-прежнему каждый день воспринимаю как чудо. Физическое мое нездоровье без изменений. Сил, как всегда, мало.

Приветствую Вас, с наилучшими пожеланиями,

Ваш

[КарлЯсперс]

[126] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру"*

Базель, 6.2.1949

Дорогой Хайдеггер!

Я уже давно хотел Вам написать. И вот сегодня, воскресным утром, наконец-то пришла решимость. Попробую.

Некогда между нами было что-то, что нас связывало. Я не могу поверить, что это исчезло без остатка. Мне кажется, настало время обратиться к Вам в надежде, что Вы пойдете навстречу моему желанию изредка обмениваться словечком-другим.

До 1933 года оба мы были не такими, как сейчас. Необходим какой-то минимум фраз, чтобы вновь отыскать точку соприкосновения, которая позволяла нам говорить друг с другом — уже и тогда с некоторыми странными сопутствующими обстоятельствами.

В 1945 году я ждал объяснения с Вашей стороны, — ждал, так как мне казалось, что инициатива с моей стороны разрушит все, что было в то время возможно. Осенью 45-го я послал Вам пер-

Мартин Хайдегтер/Карл Ясперс

вый номер журнала "Вацдлунг"[350]. Может бьпъ, думал я, мои первые публичные заявления в этом издании дадут Вам повод сказать мне нечто такое, что до 1945 года высказать было невозможно.

В декабре 45-го на запрос фрайбургской комиссии, которая в свою очередь ссылалась на Вас, я написал касательно Вас письмо[351]. И уполномочил комиссию ознакомить Вас с этим письмом, прежде всего с важнейшими его положениями, а затем и с полным текстом. Читали ли Вы его, я не знаю, но смею предположить, что читали. Из него Вам известно, что вынуждало меня ждать, не найдете ли Вы слова для меня: не только Ваш молчаливый разрыв всех контактов с 1933 года, но прежде всего Ваше письмо о Баумгартене, копию которого я видел в 1934-м[352]

. Эта минута была одной из важнейших в моей жизни. Личное недоумение было неотделимо от объективной значимости происходящего. Я не упомянул о письме, написанном Вашей собственной рукой и прочитанном мною в августе 1933-го. Молодой человек, которому оно было адресовано, в смятении приехал ко мне в Ольденбург, чтобы вместе со мной мотивировать радикальность решения — противоположного тому, которого Вы требовали в письме[353], причем в манере, дотоле мне незнакомой.

С тех пор прошло много времени. Теперь в качестве предпосылки для дальнейшего я допускаю, что по отношению ко мне Вы не считаете необходимым дать объяснение этим вещам, которые лично касались нас обоих ("еврей Френкель", "интеллектуальное окружение Макса Вебера" и т. п.)[354]. Я это принимаю.

Что именно Вы — возможно, вполне оправданно, — ставите мне в упрек, я не знаю. Со своей стороны позволю себе сказать, что я Вас не обвиняю, так как Ваше поведение в этой мировой

катастрофе находится не на том уровне, который предполагает морализирующие рассуждения. Бесконечное горе начиная с 1933 года и нынешнее состояние, в котором моя немецкая душа лишь все больше страдает, не соединили нас, а, наоборот, безмолвно разделили. Чудовищность, которая не сводится к одной только политике, за долгие годы бойкота, когда и жизнь моя была под угрозой, не дала нам произнести вслух ни единого нужного слова. Как люди мы отдалились друг от друга. У меня все время стоит перед глазами моя жена[355], о которой я при нашей предпоследней встрече[356] сказал, что она играла решающую роль для всего моего философствования (до сих пор вижу ее удивленное лицо).