Машина различий

— Я знаю, что нравлюсь тебе, Недди. — Хетти скинула мокрую от пота простыню. — Иди сюда и пощупай меня, везде, глядишь, и встанет. — Она лежала в ожидании.

Не желая ее разочаровывать, Мэллори погладил великолепные ляжки, слегка помял пышные, упругие груди. Но даже вся эта несомненная роскошь не произвела на лысого практически никакого впечатления — он сонно пошевелился, и не более.

— Мне правда пора идти, — сказал Мэллори.

— Да встанет у тебя, встанет, только подожди немного.

— Я не могу ждать.

— Я не сделала бы этого, не будь ты таким лапушкой, — медленно проговорила Хетти, — но если хочешь, я заставлю его встать прямо сейчас. Connaissez-vous la belle gamahuche?

— А это еще что?

— Ну, — чуть замялась Хетти, — будь ты не со мной, а с Габриэль, ты бы уже это знал. Она всегда проделывала такое со своими мужчинами и говорила, что они с ума от этого сходят. Это то, что называется минет, французское удовольствие.

— Я что-то не очень понимаю.

— Ну… она член сосет.

— А, вот ты про что.

Прежде Мэллори воспринимал это выражение исключительно как гиперболический элемент обсценной идиоматики. Возможность физической его реализации, более того — возможность стать объектом такой реализации, ошеломляла. Он подергал себя за бороду.

— А… И сколько это будет стоить?

— Для некоторых я бы не сделала так ни за что, ни за какие деньги, — заверила его Хетти, — но ты другое дело, ты мне нравишься.

— Сколько?

Хетти на мгновение задумалась.

— Как насчет десяти шиллингов? А десять шиллингов — это полфунта.

— Нет, что-то не хочется.

— Ладно, пять шиллингов, только ты там не кончай. И чтобы точно, под честное слово, я это совершенно серьезно.

Намек, содержавшийся в этих словах, — да какой там намек, их смысл, — вызвал у Мэллори дрожь блаженного отвращения.

— Нет, я что-то не расположен. — Он начал одеваться.

— Но еще-то ты придешь? Когда ты придешь?

— Скоро.

Хетти вздохнула, ничуть не сомневаясь, что он лжет.

— Иди, раз уж тебе надо. Но послушай, Недди, я же тебе нравлюсь. Я не помню как там тебя звать по-настоящему, но точно помню, что видела твой портрет в газете. Ты — знаменитый ученый, и у тебя уйма денег. Правда ведь, да?

Мэллори промолчал.

— Девушки в Лондоне бывают разные, — торопливо продолжила Хетти, — и такой мужик, как ты, может крупно влипнуть. А с Хетти Эдвардес ты в полной безопасности, потому что я имею дело только с джентльменами и не болтаю лишнего.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь. — Мэллори торопливо застегивал брюки.

— По вторникам и четвергам я танцую в театре «Пантаскопик», это на Хеймаркете. Ты придешь на меня посмотреть?

— Если буду в Лондоне.

С чем он и ушел. Пробираясь наощупь по темной, хоть глаз выколи, лестнице, он до крови ободрал голень о педаль прикованного к перилам велосипеда.

Небо над «Оленем» не походило ни на что из прежнего опыта Мэллори, и все же он его узнал. Такое небо не раз вставало перед его внутренним взором — плоский, низко нависший купол, в край наполненный гремучей смесью пыли и отвратительных испарений, вернейший предвестник катастрофы.

По тусклому пятнышку поднявшегося над крышами солнца он определил, что уже около восьми утра. Рассвет наступил, но не принес с собой дня. Вот такое же точно небо видел сухопутный левиафан после громового удара Великой Кометы. Для чешуйчатых исполинов, вся жизнь которых состояла в наполнении непомерно огромных желудков, для несметных орд, беспрестанно перемещавшихся по фантастически изобильным джунглям в тщетной надежде утолить свой неутолимый голод, это небо было небом Армагеддона. Полыхали пожары, мезозойскую Землю хлестали ураганы, бушующая атмосфера насытилась кометной пылью и дымом, планету окутал мрак. Гибли лишенные солнечного света растения, а вслед за ними и могучие динозавры, жестко адаптированные к рухнувшему, безвозвратно ушедшему в прошлое миру. Но в наступившем Хаосе еще активнее заработали механизмы эволюции, прошло какое-то время, и опустошенную Землю заселили новые, странные и неожиданные существа.

Мэллори тащился по Флауэр-энд-Дин-стрит, поминутно кашляя и вытирая глаза. Масштабы бедствия вызывали благоговейный трепет. По мостовой лениво перекатывались огромные клубы желтого, до рези в глазах едкого тумана, видимость ограничивалась тремя десятками футов.

Скорее по удаче, чем по намерению, он вышел на Коммершел-стрит, в нормальные времена — самую оживленную улицу Уайтчепела. Теперь же она напоминала поле недавней битвы: густо усыпанный битым стеклом асфальт, и — ни души.