Машинист

Сережа смотрел на дятла, а думал о Парамонове: неужели он больше никогда не высунется в окошко паровоза и не улыбнется Сереже и маме? Где он сейчас? Мама говорит, может, в отпуске... Неужели у машинистов такой длинный отпуск? И еще мама говорит, что Парамонов давно и забыл про них, мало ли на железнодорожной ветке разных станций и разъездов? И всех Парамонов должен помнить?..

С мамой что-то творится непонятное: ночью Сережа проснулся от громкого стона. Она ворочалась на постели, щеки бледные-бледные, а глаза какие-то отсутствующие. Когда он, испугавшись, стал тормошить ее, мама прошептала: «Пить!» Сережа принес из сеней ковшик холодной воды, и мама, расплескивая ее на подушку, жадно выпила. А утром — она встала раньше Сережи — опрокинула в хлеву подойник с парным молоком. Такое с ней в первый раз. Полежала немного и ушла путь проверять. И походка сегодня совсем другая, незнакомая. Будто идет с мешком картошки на спине. А что с ней — не говорит...

Сережа вытянул ногу и дотронулся до охромевшего самосвала. Самосвал нехотя покатился под горку, перепрыгнул через сучок, скособочился и, налетев на пень, опрокинулся.

Сережа, не глядя на любимую игрушку, зашагал к будке. Лайка потрусила за ним. Черный дятел перестал потрошить сосну и внимательно посмотрел им вслед. Затем поднялся повыше, прицелился и с маху всадил клюв в дерево.

Мать лежала на неразобранной кровати, отвернувшись к стене. Колени подтянуты к животу. Один резиновый сапог валяется на полу, второй, наполовину стащенный, на ноге. Она очень аккуратная и никогда не ложилась на застеленную белым покрывалом постель нераздетая, да еще в сапогах. Что-то случилось с матерью.

Сережа осторожно стащил с нее сапог, посмотрел на ходики, негромко тикающие на стене, и зашевелил губами, высчитывая, который час. Маленькая стрелка немного не доходила до цифры пять, а большая приближалась к десяти. Скоро пять часов. Без десяти пять... Сережа вдруг услышал негромкое стрекотание селектора, стоявшего на столе в углу. Обычно мать сразу подходила к аппарату, что-то переключала и Отвечала дежурному но станции. Сейчас она даже не пошевелилась. Озираясь на трещавший селектор, Сережа потянул ее за руку:

— Мам, звонит. Слышишь, тебя вызывают!

Мать застонала и чуть повернула к нему лицо. Глаза полуприкрыты, лоб бледный с крупными каплями пота, а щеки горят. Длинные черные волосы разметались по подушке, одна рука крепко обхватила живот. По горящим щекам ее текли слезы и сразу высыхали, она невнятно бормотала: «Ваня, Ваня...» Селектор замолчал. Во дворе прокукарекал петух. В окно негромко ударился жук.

— Тут никого нет, — пугаясь, тормошил мать Сережа. — Я тут один... — Он знал, про кого она бормочет: про погибшего отца. Эту историю, как он попал под поезд, Сережа несколько раз слышал и от матери и от бабушки. Но сейчас мать говорила не ему. Ее глаза были открыты, но ничего не видели. Она разговаривала сама с собой... И от этого Сереже стало еще страшнее.

На столе снова затрещал селектор, замигала зеленая лампочка.

Еще раз взглянув на часы, он вдруг сообразил, что скоро пройдет пассажирский... Через пять минут! А мама лежит на кровати и не думает вставать. Сережа вспомнил, что она всегда выходила с флажком к пассажирскому. Потому и селектор трещит, предупреждает — поезд уже вышел со станции.

— Пассажирский идет! — закричал Сережа. — Вставай, мама! Надо на пост. Вставай же!

Он чуть не плакал. Мама умолкла, однако запекшиеся губы ее продолжали шевелиться. Глаза закрылись. Внезапно лицо ее исказилось, вырвался глубокий раздирающий душу стон. Сережа сорвался с места, ногой распахнул дверь в сени, схватил ковшик, стуча им о края цинкового ведра, зачерпнул воды и, расплескивая, принес матери. Он лил ей в крепко сжатый рот холодную воду, и слезы струились по его лицу. Он знал, что матери очень плохо, и ничем не мог помочь.

Донесся далекий протяжный гудок. На прямую к разъезду вышел пассажирский Ленинград — Полоцк...

Сережа не знал, что случится, если машинист не увидит на посту путевого обходчика с желтым флажком в руке. Он знал одно: в любое время днем и ночью, зимой и летом, в дождь и вьюгу всегда на своем посту путевой обходчик. Встречает и провожает товарные и пассажирские поезда, держа флажок перед собой...

Мелкий дождь сек лицо, но машинист, прищурив глава, зорко всматривался вперед. Двумя влажными полосками серебрились рельсы. На откосах поникли кустики высокой травы, желтели щедро рассыпанные ветром опавшие листья. Пассажирский выходил на подъем. Все до мелочей знакомо тут машинисту. Уже который год водит он по этой ветке поезда. Отступили сосны, перемешанные с березами и осинами, промелькнули на выкошенной пустоши высокие стога, уже забранные под остроконечные крыши, негромко пробормотал под колесами небольшой бетонный мост через узенький ручеек без названия. А вот показался и 216-й разъезд...

Но что это? Машинист еще больше высунулся из окна и, прикрывая ладонью глаза от секущего дождя, пристально всматривается. Что-то ему не понравилось там, на разъезде...