Маски

Кое-где, не иначе, чтобы порадовать путников, начали желтеть белоствольные тонкие, похожие на юных девушек, березы и могучие, словно древние воины, тополя. То там, то здесь можно было увидеть алые пятна ягод игривой бузины и гордой рябины. Сине-зеленые ели развесили свои колючие лапы наподобие шалашей словно бы говоря — «Отдохни под ними! Ведьмы так тебе рады!», а высокие сосны тянулись к небу свои мохнатые ветви, которые так трудно достать обычному человеку, и нежились в последних солнечных лучах уходящего лета.

Пахло хвоей и какими-то лесными цветами так, что кружилась голова, и казалось, что сине-сиреневые в белах шапках снега горы танцуют вместе с кружевными облаками. Красивы Сиреневые горы. Но что делать, если сердце тоскует и жаждет другой красоты? Что рвется душа назад в те места, которые покинуты насовсем? Когда стирается из памяти обратная дорога словно бы кто-то закрашивает эти воспоминания белой краской?

Вот и немолодая женщина, даже сказать можно бабушка, настолько испещрено морщинами было лицо ее, все вздыхает да охает… Оглядывается назад.

— Не вздыхай так Няня. Не у тебя одной сердце кровью обливается…

Пушистые ресницы прикрыли на мгновение лавандовые глаза, скрывая от мира мелькнувшую в них боль. Даже не так… Не мелькнувшую, а скрывшуюся на самом дне души…

— Да где ж это видано, чтоб девицу отдавали чудовищам?! — сердито вскричала та, которую назвали Няней. — Дитятко молодое, на потеху отданное иродам проклятущим…

Насупились и посильнее втянули в плечи голову, едущие впереди мужчины. Видно, не в первый раз они слышат подобные речи… Но сделать ничего не могут. Совсем. Потому что не их то была воля и желание отдать девицу лисам. Вернее, их Императору — самому жестокому и беспощадному среди китсуне.

— Нянюшка!!

— Что Нянюшка, ну что Нянюшка?!!! Я еще твоему отцу говорила, и тебе скажу, что не дело это все! К китсуне, демонам окаянным, родное дитя отправить! В чужую страну да к чужим людям! Даже не людям — зверям! А ежели нападет кто? Не защитит тебя никто! Не обережет да не охранит! Не нужна ведь ты им! Не нужна…

С каждым словом все тише становится голос Няни. Ведь ей тоже больно. И обидно. Да и простить она не может тех, кто принял это решение, заставившее отдать эту девушку. Почти девочку…

— Ты у нас краса такая — залюбуешься да вослед обернешься… Первая невеста на Островах. Тебе не во дворцах жить надобно… А на свободе… Среди любящих тебя людей. Рядом с мужем любимым… А не так, как придется… Не так, как тебя обрекли!

Старуха вдруг стала распаляться все больше и больше. Ее голос громом звенел среди гор и уносился в синие небеса. Только по морщинистым щекам текли слезы… Но понять ее можно было… Человеку. Кто по своей воле сунется в Империю, если только он не сумасшедший? Никто… Ведь это — смерть. Для человека.

— Знаю, Няня. Все знаю. Но неужели ты думаешь, что я еду по собственному желанию? С улыбкой на лице? Меня же не спросили. Да и выбора то как такового не было. Ни у меня, ни у моей семьи!

И такое отчаянье прозвучало в голосе, что впереди ехавшие обернулись. И такое отчаянье было написано на их лицах, что и не описать!

— Княженка…

— Ладушка…

Налетел ветер и бросил в лицо мужчинам цветные листья. Словно бы в насмешку… Но они этого даже и не заметили. Не до того им было. Слишком привыкли видеть свою госпожу веселой, храброй, сильной… Привыкли к улыбке, сияющей солнцем на лице и отражающейся в глазах. К проказам и забавам. К всяким различным историям. Разным, но всегда со счастливым концом. И вдруг ничего от этого не осталось. Как не было. Как украл кто-то, не оставив ничего. Ни счастья, ни улыбки.

Перед ними на тонконогой белогривой лошадке сидела усталая девушка, почти девочка. Грустная и смирившаяся с уготовленной участью. Просто потому, что сил не осталось. Потому, что все слезы были выплаканы еще на Северных островах. Потому что горло было сорвано в безудержном и отчаянном крике. Который слышало лишь серое море…

Ладу ценили и уважали на Северных островах. Любили. Оберегали и хранили. Называли Мудрой. Величайшая честь для дома Черного горностая. Ибо получить прозвище «Мудрая» может только тот, кто с миром напрямую говорит. Тот, на чей зов отзывается вечный бродяга Ветер. Кто плачет вместе с Дождем о погибших. К чьим рукам льнет дикий Огонь и не смеет обжечь. Кто умирает и возрождается год за годом с Землей-матерью.

И от этого только еще сильнее болело сердце. Еще сильнее рвалась душа туда, назад, где был родной и теплый дом. Где остались родители и братья с сестрами. Где жила ее память и любовь.

Но… нельзя. Права нет. И уже не будет.

— Не надо Род, Мир. Я еду туда потому, что так велит долг. Долг не перед семьей и собой, а людьми. Ведь мы не выстоим, если китсуне объявят нам войну. Поэтому из двух зол выбрана была меньшая. Я.