Массовое процветание. Как низовые инновации стали источником рабочих мест, новых возможностей и изменений

Просвещение дало нам еще одну важную мысль. Немногие вообще говорили о ней, но никто не выразил ее точнее (или короче), чем Томас Джефферсон. Своей бессмертной фразой «жизнь, свобода и стремление к счастью» он вложил в умы своих современников-американцев два тезиса. Первый сводится к представлению о том, что у каждого человека есть моральное право стремиться к самореализации. Тогда об этом мало кто говорил. Эта идея противоречила традиции предшествующей эпохи, утверждавшей, что жизнь следует посвятить другим — семье, церкви или стране. (Конечно, есть определенное удовольствие в самоотдаче, однако Джефферсон, несомненно, говорит о странствии, составляющем становление человека. Он считал, что Америка «богата всем тем, что необходимо для жизни и что делает ее удобной», а потому он, вероятно, имел в виду «стремление» более высокого порядка.) Другое представление, получившее в дальнейшем развитие у Серена Кьеркегора и Фридриха Ницше, заключается в экзистенциальной идее: подлинная жизнь может быть обретена только благодаря собственным свершениям человека. Мы можем найти или не найти «счастье», но мы должны к нему стремиться. Два этих тезиса суммируют все то, что мы обычно называем «модернизмом». Они противоположны идеям традиционализма, которые подчиняли индивида группе.

Никто сегодня не сомневается в том, что эти революционные идеи изменили само содержание жизни. В Европе фаустовская перспектива фундаментального развития знания стала вдохновлять и одновременно тревожить отдельные общества, испытавшие влияние Просвещения. Деловые люди, в том числе в сфере сельского хозяйства, смогли найти в самих себе творческие силы, а их политические представители получили возможность отстаивать такую экономику, которая поддерживала бы творческий подход и изобретательность в бизнесе. Витализм стал искрой современных экономик, эликсиром их динамизма. В XIX веке в участниках современной экономики обнаружилось удивительное доверие к способности открывать новое, которую они постоянно проверяли на практике, и к обещанным ею наградам. Впервые в человеческой истории развернулась бурная гонка за новые методы, новые товары и проистекавшее из них увеличение прибыли. В Британии все больше людей участвовали в новых, в основном городских, предприятиях, где люди обсуждали, как они смогут «подняться». В Америке они тоже добивались успеха. Когда Токвиль путешествовал в 1831–1832 годах по Америке, он обратил внимание на самоуверенность и решимость. «Американский фронтир», западная граница поселений на дальнем Западе, стала символом фронтира методов и товаров бизнеса.

Однако Токвиль сомневался

в том, что в Америку пришел новый витализм, или в том, что он, если и пришел, чем-то отличается от витализма во Франции:

Из мыслей, занимающих меня, особенно выделяются две. Первая — о том, что это население является одним из счастливейших в мире, а вторая — что неимоверным благополучием оно обязано не своим особенным добродетелям и еще в меньшей степени форме правления, которая по своей природе превосходила бы все остальные, а своим редким условиям <…> Каждый трудится, и недра пока еще столь богаты, что всякий работающий может быстро приобрести все нужное для довольства <…> Неугомонность, видимо, порождает преуспевание. Богатство — вот что всех манит <…> Если только я не слишком сильно заблуждаюсь, люди на этом берегу Атлантики не отличаются от людей на другом берегу и не лучше их. Они просто находятся в иных условиях[82]

.

Сегодня, почти два века спустя, позиция Токвиля представляется диаметрально противоположной истине. Связывать оживление и напор американской экономики с «редкими условиями», то есть в основном с возможностью возделывать целину, имело смысл лишь в первой половине XIX века. Целина в Америке практически закончилась к концу столетия, однако стремление экспериментировать, исследовать и создавать не иссякало на протяжении почти всего XX века. Если положение американцев как «счастливейшего» из народов зависело от райских условий, они утратили бы его к 1920-м годам, когда Америка стала городской страной.