Мастер дороги

В лунном свете двор казался фрагментом иного мира. Точнее – мира потустороннего, и Данька не мог понять одного: рая или ада? Вот смотришь: благостная картина, тишина, вдоль дорожек шелестят листвой кусты… и вдруг – раздвигая ветки, выбирается на свет лунный бомж, смесь дворняги и обезьяны, – по-бесовски проворно шарит лапищами у корней, выковыривает пустую пивную бутылку и ковыляет с добычей прочь.

Еще по дорожкам хаживали – как днем, так и ночью – люди с виду приличные, но какие-то одинаковые: в невыносимых по этакой жаре серых двубортных костюмах, с прилизанными волосами и незапоминающимися лицами. Сперва Данька думал, это один и тот же тип, слишком часто навещающий родственника. Потом заметил: «пиджачники» все-таки отличались друг от друга: цветом волос, оттенками костюмов…

Бред! Какой и положен больному – но только не такому, как Данька, а из тех, что в палатах на девятом этаже, где лечат душевные расстройства. Он пару раз спрашивал о людях в пиджаках у медсестер, но те пожимали плечами: многие тут шляются, и все со странностями. Они рады были любому разговору, который не касался звонков Ларисе.

Однажды сердобольная Ксения Борисовна раздобыла где-то мобилку и принесла Даньке: «сам попробуй позвонить». Маленький блестящий корпус выскальзывал из ладони, палец промахивался или нажимал не на те клавиши. Наконец нужное сочетание цифр отозвалось в динамике пронзительным «пи-и-и» – и чей-то густой, как смола, голос произнес: «Алло».

– Здравствуйте, – растерялся Данька. – А Ларису… Ларису позовите, пожалуйста.

– Кто спрашивает?

– Данька. Данила Цветков.

– Ее нет.

И – короткие гудки.

Разозлившись, Данька нажал на «повторный дозвон», но теперь номер был занят, занят, занят…

Он вернул мобилку Ксении Борисовне, поблагодарил и лег на кровать, уткнувшись носом в ядовито-зеленую стену.

И что теперь?

А что – «теперь»?! Мало ли кто это мог быть, вдруг Данька вообще не туда дозвонился. Мало ли…

До вечера вертелся с боку на бок – заснуть не мог, а упражняться в хромании на костылях не хотелось. Лежал, вспоминал, как познакомился с Ларисой на какой-то выставке, куда сперва и идти-то не собирался. На невысокую девчонку с объемистой папкой в руке обратил внимание только потому, что стояла она у единственной понравившейся ему картины; заговорил скорее от нечего делать. И, поразившись совпадению даже не вкусов – душ? наверное, душ! – «пришибленный» ощущением, будто знал Лару всегда, понял, что так просто не уйдет. Подобный шанс дается человеку раз в жизни, и то лишь счастливчикам.

Как позже выяснилось, Лара почувствовала тогда в точности то же. И тоже не могла вспомнить, о чем говорили, – а ведь целый день гуляли по городу, сидели в кафешках с пестрыми зонтами, катались на пароходе, кормили хлебом уток…

Они встречались уже год. Даже пережили крупную ссору, после которой едва не расстались – но в последний момент Данька вспомнил ту свою мысль про шанс, который дается раз в жизни, и, наплевав на гордость, первым побежал мириться.

Они всерьез подумывали о женитьбе, хотели снимать квартиру – надоело встречаться в общаге, где жил Данька, или у Лары, когда родители уходили на работу, а младший брат – в институт. Собственно, квартиру Данька уже снял и перевез туда свои вещи. Лара на неделю уехала к бабушке и вот-вот должна была вернуться.

Если бы не дурацкая «жигулюха»…

Теперь он уже не был уверен, что Лара ищет его, – и ненавидел себя за эти сомнения. Но тот голос в трубке…

В конце концов, есть же какая-то централизованная система поиска, телефоны, по которым звонят, когда ищут пропавших! Почему же Лара не нашла его? И что значили те слова: «Ее нет»?

Данька уже намеренно терзал себя воспоминаниями: о совместных походах в театр, где Лара любила иногда делиться с ним впечатлениями прямо по ходу спектакля – и при этом нежно щекотать ему губами ухо; вспоминал ее спящей: на лице растерянное детское выражение, волосы, похожие на гнездо птицы-растрепы, и розовым островком выглядывает из-под одеяла теплая пятка; вспоминал, какой пылкой и в то же время уязвимой она могла быть; вспоминал…

И, как гвоздь в сердце, вбивал в себя мысль: «Всё это в прошлом. Потеряно навсегда». Не хотел верить, но заставлял сердце (стальной стержень впивается глубже и глубже… уже почти не больно) – заставлял привыкать.

Привыкал.

До вечера.

Вечером зажег свет, и руки сами собой потянулись к бумаге с карандашом. Данька и не заметил, что пытается нарисовать Ларин портрет, – но когда увидел, что получается: уродливый, состоящий из ломаных линий профиль, – скомкал бумагу и выбросил в окно. Белый комок полетел в кусты и спугнул таившегося там бомжа-бутылкодобывателя – да так и остался лежать в листве, перышком ангела в асфальтовой луже.

Назавтра в палату явился с обходом Михаил Яковлевич, вернувшийся из очередного загула-запоя. Выглядел немного подавленным, спросил о самочувствии, предложил Даньке пройтись по палате, похвалил, мол, идете на поправку; наконец, опять завел разговор о рае.