Образование значений в отрывке нельзя назвать чисто языковым, образцы которого столь часты в романах о Котике. Внешние объекты здесь не вытеснены, просто они обрели размытые и несколько скошенные очертания. Вполне понятно, что говорится в описании, его даже можно пересказать: пошли дожди, опали листья, мокрая листва истлевает, наступил ноябрь с ледяным и мокрым туманом, начался сезон простуды. Тем не менее, художественное описание во многом организовано языковыми механизмами и, в отличие от моего пересказа, оставляет впечатление поэтическое.
Приведенное место можно прочесть как нерифмованное стихотворение, и не только благодаря ритму. По настроению и образности отрывок напоминает начало одного из сонетов Бодлера, «Spleen»:
С одной стороны, текст Белого содержит значение, но далекое от миметически-реалистического. С другой, это звукословие, но не замкнутое на чисто языковых процессах, а семантически продуктивное. Значения отрывка формируются не только живописанием осени, но и подбором слов со звуковыми соответствиями:
Хотя тексты Московской трилогии выглядят как перманентный языковой эксперимент, где практически ни одно предложение не обходится без словесного сальто, в них не так много больших фрагментов, построенных на чистом звукословии. Описательные части заполнены языковыми ассоциациями, которые в большей степени организованы по принципу принадлежности элементов к тому или иному ряду – цветовому, цветочному, погодному, именному, мебельному, одежному. Есть главки полностью описательные, которые в основном состоят из «гнезд» языковых ассоциаций. Образцом такого гнездового письма служит главка 10 второй главы «Московского чудака», описывающая улицу Кузнецкий мост.
Это последовательность абзацев, каждый из которых представляет собой нанизывание слов по сходству – по принадлежности к той или иной сфере действительности. Так первый абзац полностью зимний. В нем действуют: снежишко, вьюга, свисты, рои снеговые, саночки, обвейные хлопья, просто хлопья, белый потоп. Они: сеются, раздаются, несутся, крепчают, сыплются. «Зимние» существительные делают все сопутствующие им глаголы – «зимними». Из «незимних» слов во всем абзаце есть только «кулакастые булыжники», но на них сразу же «засеял снежишко», и «пролетки», которые нужны только затем, чтобы их тут же вытеснили «саночки». Во втором абзаце фигурируют почти исключительно составляющие города. Цепляются одно за другое, другое за третье означающие слов, у которых одно общее – город: улицы, переулочки, здания, церкви, повороты, заборики, а также пролетки, трамваи, фонарный свет, свет фар, авто. Следующий абзац объединяется в целое названиями Московских улиц: Петровка, Мясницкая, Арбат, Пречистенка и наконец – Кузнецкий. Следующий абзац до середины развивается как нанизывание предметов одежды (синекдох прохожих): котелки, шляпки, шапки, меха, а с середины опорными словами становятся атрибуты человеческих лиц, части тел: пятно лицевое, взор, карминные губы, серьга, тела. Следующий абзац начинается рядом транспортным, а заканчивается рядом слов, обозначающих род занятий: кокотки, купцы, спекулянты, гуляки, актрисы… Затем идут абзацы, организованные как ряд осветительный, цветочный, снова одежный, снова зимний, товарно-мебельный[779]
. Завершают эту череду ассоциативных гнезд автомобили с трамваями. Такова второй главы главка 10. Имеет ли она фабульную нагрузку? Ни малейшей. Символическую? Безусловно. Здесь проявлена одна из основных тем романа – всеобщая расщепленность. Идея не проговаривается, а подается строем повествования. Она следует из расщепленности всего, что показано – человека, города, бытия – и из сочетания разобщенных фрагментов в языковые блоки по избранному формальному или механическому признаку.