Мастера и шедевры. Том 3

Это случилось под вечер. Он лежал на мокрой от росы лужайке, его каска валялась в траве, и весенний теплый ветерок трепал русые, тонкие, шелковистые и мягкие, как лен, волосы.

Лицо было бескровно, бледно.

Вечерний свет мерцал в открытых, уже потускневших голубых глазах и чуть золотил пушок усов над черной ямой рта, открытого в последнем крике.

По широко откинутой правой руке неторопливо ползла зеленая гусеница. Медленно перебиралась она с одного сведенного предсмертной судорогой пальца на другой.

В тот первый мой фронтовой день я с особой, пронзительной остротой почувствовал беспощадную жестокость войны и победоносную вечность природы…

Мы долго стояли у могилы. В наступившей тишине где-то в чаще кричала незнакомая птица. Высоко-высоко в небе сквозь черные персты переплетенных ветвей мерцала первая звезда.

Отгремели салюты Победы.

В декабре 1945 года я демобилизовался.

Снова родной Калинин.

Через год попадаю в Москву, учусь живописи у Бориса Владимировича Иогансона.

Этот мастер заражал всех нас ощущением пафоса искусства. В ту пору писал он портрет Зеркаловой и был очень воодушевлен. Погансон был человеком масштабным, крупным. Потом Суриковский институт. Шесть лет упорной учебы, труда.

Учителя — Ефанов, Мальков, Нечитайло, Цыплаков…

Должен с благодарностью сказать: Цыплаков мне дал очень много. Писал диплом в Прислонихе, на родине Пластова.

Почему?

Я вместе учился и крепко дружил с Николаем Пластовым, сыном замечательного художника Аркадия Александровича Пластова. На мое счастье, я чем-то показался Аркадию Александровичу и он считал меня почти вторым сыном.

Пластов оставил в моем сознании глубочайший след.

Он научил меня видеть мир, писать только то, что знаешь, и писать правду. Дружба с Аркадием Александровичем озарила всю мою жизнь.

Я жил в его мастерской будучи студентом и позже не раз проводил лето в Прислонихе, писал этюды.

Лето.

Никогда не забуду последнюю встречу с ним. 29 апреля 1972 года. Моя мастерская на Юго-Западе. Пластов приехал поглядеть мои новые пейзажи. Попили чайку. Договорились, что летом обязательно приеду в Прислониху.

«Приедешь ли? — вдруг промолвил Пластов. — Смотри, ведь время бежит!» И он по-пластовски горько и мудро усмехнулся.

Разве я знал, что в этих его для меня последних словах была страшная правда. Вскоре его не стало.

Пластов был великим русским художником. Он писал, как пел. Работал до последней минуты. Его нашли в мастерской у мольберта. Он лежал на полу, а рядом с ним — верная палитра.

— Художник, — продолжал Зверьков, — имеет каждый и свою задачу, и сверхзадачу, как говорил Станиславский. Для меня пейзаж оказался кратчайшей прямой к решению вопроса всей моей творческой жизни.

Мы подходим с художником к его пейзажу «Колосится рожь».

— В такой погожий день, — говорит Ефрем Иванович, — особенно вольно дышится. Когда колосится рожь, когда колышутся волны хлеба, на них можно глядеть часами, как на море. В них вся глубина нашей жизни, вся философия бытия. Послушайте, как шелестят колосья, это музыка. Музыка природы.

— Вам приходилось быть зимою в лесу, когда идет снег? — спросил меня художник. — Ведь когда падает снег, его слышишь — такая тишина царит кругом.

«Музыка пейзажа. Вот ключ к творчеству Зверькова», — подумал я.

— Пейзаж, — вновь заговорил живописец, — может быть куском местности с рельефом, домами, деревьями, рекой, но… он может нести и другое начало. Пейзаж имеет духовную сторону, он вызывает в зрителе ряд ассоциаций, ощущений, подобных музыке или поэзии.

И я порой слышу, да, слышу голоса пейзажей Венецианова, Левитана, Саврасова, Рылова, Бялыницкого-Бирули.

Венецианов открыл мне изумительный мир. Ведь он опередил в своих полотнах великих французов Коро и Милле. Знаете, я немало поездил, кое-что повидал и убедился, что русская реалистическая пейзажная школа, ее классика своей духовностью, своим лиризмом, тонкой пластикой, высокой, гражданственностью принадлежит к вершинам мирового искусства.

Весна.

Десятки пейзажей встречали нас на выставке Ефрема Ивановича Зверькова множеством состояний дня, вечера, утра, осени, зимы, лета, весны… Перед нами была поистине песня, посвященная Родине, России.

«Осинки». Приел ониха. Яркий изумруд озимых, золотой багрянец березовых рощ. Молодые осинки выбежали на опушку.

Солнце спряталось.

Бледно-ясное небо покрылось перламутром прозрачных тучек. Неяркий свет выткал бронзовое кружево листвы. Ветер пробежал по ветвям деревьев, и звонкий их шорох нарушил тишину. Тонкие стволы юных осин зябко жались друг к другу, словно чуя приближение холодов.

Ветер вырвался из плена березовой рощи, и покатил зеленые волны по озими, и, набравшись сил, поднялся к небу, и тронул с места пушистое стадо облаков.

Осень.

Прозрачные, легкие тени от облаков тихо скользят по бурому ковру опавших листьев.

Шумят макушки осин.

— Трудно писать эти бегущие тени, как, впрочем, всегда необычайно сложен пленэр, — замечает Зверьков. — Ведь тень не остановишь, как не остановишь звук, пропетый певцом. Разница в том, что песнь теперь можно записать на магнитофон, впрочем, не без потерь…