Мастерство Некрасова

Пойдем, свободы луч блеснул с родных небес!Победу довершим при криках всенародных!Христос, Христос воскрес! Воистину воскрес,И стала наша Русь страной людей свободных…[440] —

писал, например, Розенгейм в «Русском вестнике» в том же 1861 году.

Нельзя сомневаться, что и последние строки стихотворения Некрасова тоже являются замаскированным откликом на конкретные события 1861 года:

Чтобы ветер родного селенья,Звук единый до слуха донес,Под которым не слышно кипеньяЧеловеческой крови и слез.(II, 107)

Комментаторы Некрасова до сих пор не отметили, что этими стихами поэт отзывается на кровавые усмирения крестьянских восстаний в Пензенской, Казанской и прочих губерниях. Именно в то время «кипение человеческой крови и слез» было наиболее присуще деревне. Очевидно, вследствие слишком явной своей злободневности эти стихи не могли появиться в «Современнике» 1861 года. Некрасов напечатал их через несколько лет, причем поставил под ними в качестве комментария дату: «1861 год».

Характерно, что либеральные критики предпочли притвориться, будто они не замечают заключающегося в этих стихах осуждения свирепой расправы с крестьянами. Евгений Марков, например, утверждал, что никакого «кипения крови и слез» в русской деревне 1861 года не было и быть не могло, что у Некрасова все это сказано просто ради красного словца, ради фразы. «Поблажка фразам ради фразы или рифмы вообще чрезвычайно обессиливает мысль поэта», — замечает он по поводу этих стихов, делая вид, будто не догадывается, какие реальные факты находятся в их основании. И так как казенно-либеральным писакам полагалось восхищаться «благодетельным раскрепощением» крестьян, Марков делает Некрасову выговор: как смел он тотчас же после манифеста 1861 года писать такие мрачные стихи![441]

Между тем даже в том обстоятельстве, что в «Современнике» 1861 года не явилось ни одного стихотворения Некрасова, посвященного крестьянской реформе, заключается конспиративная перекличка с читателями, ибо не один Некрасов, а весь «Современник» встретил реформу демонстративным молчанием.

Когда был объявлен манифест о даровании воли, «Современник» в своем «Внутреннем обозрении» писал: «Вы, читатель, вероятно, ожидаете, что я поведу с вами речь о том, о чем трезвонят, поют, говорят теперь все журналы, журнальцы и газеты, то есть о дарованной крестьянам свободе. Напрасно. Вы ошибетесь в ваших ожиданиях. Мне даже обидно, что вы так обо мне думаете».[442]

А Добролюбов закончил свою знаменитую августовскую статью в «Современнике»:

«А где же внутреннее-то обозрение? Что произошло замечательного в эти месяцы? Так и не будет об этом ничего? Об этом так ничего и не будет, читатели».[443]

Это и было то «проклятие молчанием», которым революционные демократы встретили крестьянскую реформу. Чтобы подчеркнуть это «проклятие молчанием», Добролюбов в том самом отделе журнала, на тех самых страницах, где читатели могли ожидать подробного отчета о раскрепощении крестьян, завел нарочитую речь обо всяких посторонних предметах, лишь изредка вставляя в нее такие намеки:

«Но уж если меня раз надули, — извините, я но скоро опять поддамся, да еще и других предостерегу».

Или:

«Ну, скажите же на милость, чем тут восхищаться человеку, хоть мало-мальски положительному и имеющему хоть самую малую толику практического смысла?»[444]

Это «проклятие молчанием» тоже вошло в систему эзоповского языка шестидесятых годов и прозвучало для тогдашних читателей явственнее многих громогласных речей.

Говоря об этом «проклятии молчанием», невозможно не вспомнить некрасовских строк:

Такую музу мне дала судьба:Она поет по прихоти свободнойИли молчит, как гордая раба.(II, 415)

В. И. Ленин, говоря о молчании, которым встретил крестьянскую реформу Н. Г. Чернышевский, приводит блестящий пример его иносказательной речи, осуждающей эту реформу еще до ее проведения в жизнь.

«Не будучи в состоянии, — говорит В. И. Ленин, — открыто заявлять свои мнения, он молчал, а обиняками характеризовал подготовлявшуюся реформу таким образом: