Матильда

Он осмотрел лезвие, оценил его остроту, как смычком, проведя по ногтю большого пальца левой руки, потом перевернул его и снова стал точить.

На камне образовалась темная кашица. Он рисовал в ней завитки, восьмерки и окружности, наваливаясь всем телом на пальцы, сжимающие сталь.

Очарованная, она разглядывала его короткие ногти, побелевшие от напряжения, загрубевшие, со следами порезов, подушечки пальцев и спрятанный под эбеновой рукояткой пресловутый обрезанный безымянный.

Покалеченный, нежный и бледный палец — ей захотелось его коснуться.

Не глядя на нее, он пододвинул к себе пиалу с водой и, смочив камень, снова принялся его гладить.

Трение лезвия, бешеное биение их слишком долго сдерживаемых сердец, гудение холодильной камеры неподалеку — еще какое-то время эти звуки их усыпляли, потом из соседней комнаты до них донеслись чьи-то шаги, щелчок выключателя, шум запираемой двери, опускавшихся рольставней и клацанье закрываемого замка, нет, даже двух.

Они погрузились в темноту, и только в этот момент она наконец увидела, что он улыбнулся: улыбка чувствовалась в его голосе.

— А… жаль… потому что, как я только что тебе сказал, свои ключи я забыл…

Он уже наслаждался, а она по-прежнему молчала. На ощупь за спиной нашла табурет, пододвинула его к себе и быстро уселась.

После этого снова воцарилась тишина.

— Я рад… — прошептал он.

Постоянно терзая свою нижнюю губу, она таки прокусила ее до крови. Должна ли она теперь что-то сказать? О нет, сжальтесь, не сейчас. Она слишком устала. Она пришла к нему, потому что он ее не обокрал, так что пусть он и продолжает в том же духе.

Чтобы выгадать еще небольшую отсрочку, она снова взялась за свою истерзанную губу.

Она прикусила ее в самом болезненном месте и принялась посасывать собственную кровь.

— Ты похудела, — сказал он.

— Ты тоже.

— Да. Я тоже. Я даже больше, чем ты. Ты скажешь, у меня было больше запасов…

Она улыбалась в темноте.

Он покачивался вперед-назад, словно стремясь выдолбить, обтесать, обточить камень.

Спустя минуту, или пару минут, или несколько, или тысячу, он так же тихо добавил:

— Я думал, что ты… что я… Нет… Ничего…

Хрусть. Синевато вспыхнув, сгорела мошка, попавшая в ловушку у входа.

— Ты голодна? — в конце концов спросил он, посмотрев на нее словно впервые в жизни.

— Да.

— Я тоже.

Ей было больно улыбаться, и она облизывалась, чтобы унять боль.

Пока она, залечивая, посасывала губу, он тщательно протирал свой длинный нож.

— Раздевайся.