Мазарини

Давайте спросим у самих французов — вернее, У тех, кто действительно считает себя французами, а не жителями Тура или Оверни, что они думают об этой проблеме (если вообще думают). За исключением некоторых отсталых субъектов и отшельников, французы знали, что живут под властью законного миропомазанного короля, далекого, конечно, но безмерно почитаемого, даже если им и казалось иногда, что суверену дурно служат и плохо представляют его интересы, особенно финансисты. Впрочем, в повседневной жизни каждый жил в своем маленьком «крае» — несколько лье в окружности, в лучшем случае — в своей провинции, где язык имел диалекты, а «обычаи» являлись законами, иначе говоря — «привилегиями». Здесь уважали своих, привычных начальников, выходцев из знатных семей, как правило, из старинных дворянских родов; здесь по-своему вели счета, измеряли, взвешивали, сеяли, сажали, пасли скот и пользовали так называемые «общие» земли; здесь на свой манер женили и выдавали замуж, создавали семьи — простые и сложные, по-своему решали, кого сделать наследником (часто выбирали старшего сына, но не всегда) и как разделить богатство на равные части, как платить налоги, пошлины за проезд по дорогам и мостам и акцизы, на свой лад решали платить ли за соль дорого или ничего не платить; здесь также на особый манер взимали талью[21] — в зависимости от количества земли или получаемых доходов; здесь не привыкли — разве что в катастрофических случаях — бросать земли под паром, здесь не заключались браки между соседями (не ссорились с ними), здесь единодушно отвергали все законодательные новшества, особенно те, что касались денег; здесь с удовольствием потрошили сборщика налогов, а могли и всем миром поджечь его дом; здесь молились Богу, но предпочитали своих, местных святых — их было множество, что плохо сочеталось с канонами Тридентского собора[22]

или Римским требником[23] (впрочем, с ним были знакомы немногие священники).

Такое невероятное разнообразие могло стать причиной множества ссор, однако оно же многократно увеличивало разнообразие человеческой породы и ресурсов. Существующий порядок беспокоил королевскую власть в редких случаях, но в 1635 году положение осложнилось, и риск неуклонно возрастал.

Так позволяло ли такое положение вещей говорить о действительно единой нации и даже просто о нации? А о государстве? И уж тем более о правовом государстве?

Если забыть о красноречии юристов и риторов, обожавших латынь, понятие «родина» означало прежде всего землю, край, где жили и где упокоились в мире предки. Понятие это приобретало свое нынешнее значение, возвеличенное революцией, только в случае серьезной опасности, как это случилось, например, в 1636 году, когда испанцы вторглись во Францию на Сомме и Уазе. В то время в разговорном языке слово «нация» чаще всего относилось к языку: о человеке говорили, что он итальянец или немец, когда он говорил на итальянском или германском диалекте. Современное значение слова — если забыть о красивых определениях из ученых статей — появляется значительно позже, в 1789 году, и воспринимается почти как противопоставление королевской власти: скоро солдаты-граждане будут кричать «Да здравствует народ!», а потом и «Родина в опасности!».

Слово «государство» — в значении юридического, административного и политического целого — употреблялось чаще, хотя использовали его главным образом… государственные мужи, министры правительства. Титул «государственного министра» был самым высоким после титула канцлера, и Ришелье, как правило, говорил о «государственных интересах», подразумевая под этим собственное понимание интересов королевства, зачастую идентифицируя с собственными. Что до недавно изобретенной формулы «правовое государство», ее значение вполне соответствует тому, которое ему хотят придать, то есть попросту никакого.

По сути дела, единственно правильным (то есть таким, с которым согласны все) является термин «королевство», и мы видели, как оно формировалось. И в наказах третьего сословия мы увидим две эти — не противоречащие друг другу — идеи: с одной стороны, верность высокочтимому королю, с другой — гордая память о своеобразии родной провинции — читай, о местных привилегиях (если хотите понять, что это такое, поезжайте в Бретань или Беарн).

Таким образом, король и его семья были цементом, практически единственным фактором союза, если не единения провинций — самобытных, сложных, как правило, благоговевших перед монархом, особенно в те моменты, когда король прибывал туда с визитом (и король умело пользовался этим оружием, причем Анна Австрийская одобряла сына, а Мазарини нет).

А теперь спросим себя — была ли королевская власть действительно абсолютной монархией? Теоретически — конечно, и достаточно сказать это, и поставить знак равенства: абсолютный, ничем не связанный, не имеющий препятствий. Но сказать и сделать…