Меч и Крест

Из дневника N

Женщина — природа. Женщина — земля. И Ева изменила Богу со Змеем, нареченным затем Сатаной. И Бог проклял женщину и землю. И Дьявола нарекли Великим архитектором вселенной и Князем мира сего…

Вот, вот кто восстала первой, взбунтовавшись против утопического эдема, где не было места смерти!

Ибо бессмертие — это смерть, без смерти — нет жизни, и в смерти — жизнь, и в том одном формула бессмертия. В вечном рождении нового и смерти старого, смерти слабейшего и победе сильнейшего. Скажете мне, что не на этом стоит мир?

Но восставшая была умнее Творца: ее воды и скалы, звери и птицы, деревья и цветы никогда не подчинялись Божьим законам.

И сам Господь, способный заставить море разверзнуться, никогда не призывал его: «Не убивай!» Не уговаривал Льва подставить вторую щеку и «молиться за обижающих и гонящих» его, кролика — не «смотреть с вожделением» на крольчиху, а белку, собирающую на зиму орехи, — «не заботиться о хлебе насущном».

Он только пытался оторвать человека от земли. Но закон земного притяжения был против!

Ибо что бы там ни говорили о наших любви и милосердии, в своей привязанности близким мы скорее сродни зверям, защищающим своих детенышей и их матерей, к китам и дельфинам, поддерживающим раненого собрата, нежели к великому милосердию Христа…

Ибо природа учит нас бороться и выживать.

В то время как Бог учит нас только безропотно принимать смерть.

Господа, вы звери, господа! И в том ваше счастье…

Глава двадцать вторая,

в которой Маша понимает цену настоящей любви

Ой, не ходи, Грицю, та й на вечорницi,

Бо на вечорницях дiвки — чарiвницi…

Як прийшов вiвторок — зiллячко зварила,

А в середу рано Гриця отруïла.

Як прийшов четвер — то вже Гриць помер.

Маруся Чурай

— Вон он, — сказала Маша.

Даша вылезла из машины Мира и остановилась, держась за дверцу и дуя губы, — особняк рядом с бывшим театром «Бергонье», приютивший ныне одноименное кафе, неприятно озадачил ее сверкающей зеркально-золотой табличкой с надписью «Вход только по карточкам членов клуба».

Мир, немой, с мертвым лицом, вышел и механически подал руку Маше. Та взяла ее, опуская глаза, — мысли о бедном Мише и К. Д. с загадочным голубоглазым кольцом вдруг резко отодвинулись, и стало ужасно стыдно. Так стыдно, что живот прилипал к спине, а глаза пытались симулировать слепоту, лишь бы не видеть его ТАКИМ!

Он автоматом вышел из дома вслед за ними, не отставая ни на шаг, и ни у одной из них не повернулся язык послать ненужного присушенного в другую сторону. Обе покорно уселись на заднее сиденье его машины с компрометирующими номерами и по дороге на Пушкинскую жалели глазами его неподвижный затылок и пытались выпросить прощения друг у друга.

— Я не хотела… Я ж несла бутылку Сани… — слезливо прошептала Чуб.

— Я знаю. Это я…

— Ты ж не знала!

Но то, что теоретически обе они невиновны, почему-то нисколько не успокаивало. И тогда, требовательно подергав себя за нос, Даша утешилась недолговечностью Мировых страданий: «Всего тринадцать часов. Проблем-то! Все равно что отравиться зелеными абрикосами. Стала бы я кромсать себя за то, что случайно дала ему зеленый абрикос? Ну, поболел немного живот, ну, потошнило… Может, даже на пользу ему пойдет. Будет знать, каково это — так влюбляться!»