Медовый месяц

Я надеялась, что он поцелует меня на прощание, но он этого не сделал. Не дожидаясь лифта, он быстрым шагом, почти бегом, начал спускаться по лестнице. А я стояла и смотрела ему вслед. И мне хотелось плакать. От жалости к мэру, потерявшему дочь, к милой девочке Эльвире, к самой себе, и еще потому, что он уходил. А мне так хотелось его догнать, чтобы быть с ним рядом в трудную минуту! Всегда быть рядом! Но я стояла и смотрела на опустевший лестничный пролет. И по моим щекам текли слезы…

Глава 4

— Ты все-таки пришел. — Он посмотрел на меня, словно не веря в то, что это правда.

Я молча кивнул. Он лежал, опутанный всякими трубками. Его лицо почти сливалось с белоснежной постелью. Говорил он с трудом, дышал тоже. Вместо дыхания из его груди вырывался хрип. Я не мог поверить в то, что всего несколько дней назад это был здоровый, по крайней мере внешне, и сильный мужчина. И его звучный грубоватый голос был слышен на большом расстоянии и напоминал раскаты грома. Грома… Как тогда, в ту ночь, на этом чертовом холме. Будь он проклят! На нем стоит церковь, значит, это место считается святым. Но разве в обители Бога могло произойти такое?!

— Я боялся, что ты не придешь, — сказал он и поморщился.

Говорить ему было трудно, я это видел, но он не потерпел бы жалости, он не любил быть слабым, как и я. В этом мы были похожи. Может, поэтому мы и стали друзьями? Он не выносил, когда его жалели, но сейчас это уже было не важно. Ничто не было важным после того, как он поцеловал холодный лоб дочери и бросил горсть земли на ее гроб…

— Почему ты пришел? — спросил он.

— Потому что ты мой друг, — ответил я. И это было правдой. Я не лукавил.

— Друг? Ты все еще считаешь меня своим другом? Даже после того, что произошло между нами? После того, как я обвинил тебя в… — Он закашлялся, тяжело, с хрипом, его лицо из белого стало почти красным.

Я подал ему стакан с водой, стоявший рядом, на столике. Он выпил воду, с трудом перевел дыхание. Вернул мне стакан. Руки его дрожали. Его сильные мужские руки, грубо скроенные, с широкими ладонями и толстыми пальцами. Иногда он в шутку говорил мне:

— В прошлом веке ты, наверное, был бы каким-нибудь князем или дворянином, потому что у тебя руки аристократа.

— А кем бы был ты? — спрашивал я.

— Как это кем? Конечно, твоим слугой или даже крепостным.

— И что, ты являлся бы примерным слугой и выполнял бы все мои приказы? — иронизировал я.

— Еще чего! Я бы устроил бунт и сверг бы тебя, и сам стал бы князем. Вот так.

Мы смеялись над этой незамысловатой шуткой. Почему я сейчас вспомнил об этом эпизоде? Может быть, потому, что боюсь думать о главном, о том, что жизнь стремительно покидает сильное тело этого человека, и мне кажется, я вижу, КАК это происходит. Впрочем, жизнь покинула его в тот миг, когда он узнал о смерти своей дочери. И это известие принес я. Я убил и его тоже… Возможно, это моя судьба, мой крест — нести людям смерть.

Глупость. Все это глупость. Я ни в чем не виноват. Но тогда почему же мне так тяжело смотреть в его глаза, в которых я вижу ее? Ее Величество СМЕРТЬ. В черно-красном одеянии. Ее дыхание так близко, что и я его чувствую, оно опаляет меня, задевает своим крылом. И мне страшно. Черт возьми, мне страшно. Но разве мне знакомо это чувство? Или, может быть, то, что я сейчас ощущаю, называется иначе? Но как? Боль, сострадание, жалость, скорбь? Впрочем, не важно, как это назвать. Слова — это всего лишь слова. Мертвые знаки, закорючки букв и аккорды звуков. Я не ответил на его вопрос, и он ждет. Хотя и не повторяет его и даже не смотрит на меня. Он лежит, закрыв глаза, и его тяжелые набрякшие веки едва заметно подрагивают. Сильные руки с выступающими венами сложены на груди, как у покойника. Как у мертвого…

— Ты мой друг, — уверенно говорю я, — поэтому я здесь.

Я хочу еще что-то добавить, нечто вроде того, что друзей не бросают, друзьям прощают ошибки, но все эти слова кажутся мне напыщенными и лубочно-красивыми, и я молчу. Да и к чему слова? Когда и так все ясно. Слишком ясно… Вот только неясно, как я буду жить дальше. Хотя буду. Куда я денусь? Этот путь каждый должен пройти до конца, до СВОЕГО конца. Его конец уже близок, он дышит ему в затылок или в лицо? И он знает об этом. И знает, что это знаю я. Мы оба знаем. И это знание является абсолютным. Конечным.

— Прости меня, — вдруг произносит он. — Прости за то, что я усомнился в тебе, что смог поверить, что ты способен на подлость, на предательство.

Я знаю, как трудно ему было произнести эти слова. Ему, который так не любил признавать своих ошибок и ни у кого никогда не просил прощения, даже если понимал, что был не прав.

— Почему же теперь ты мне веришь? — я не мог не задать этот вопрос. Слишком он был важен.

— Она написала об всем в своем дневнике, — ответил он.