Медведки

– Вы говорите так, как будто он на самом деле существует.

– Реальность – странная штука. То, что порождено нашим воображением, оно ведь не исчезает. Продолжает функционировать само по себе. Сейчас вот как раз время Гекаты.

– В смысле? Калиюга?

– Нет, просто полнолуние. Новолуние – время Ахилла. Полнолуние – время Гекаты.

Если я не предложу ему чаю, он уйдет. И я смогу, наконец, отдохнуть.

– Вот. Слышите?

– Что? – удивился он.

– Вроде опять шуршит кто-то.

– Не слышу, – сказал он честно, – но я вообще стал хуже слышать. Я, наверное, пойду. – Он улыбнулся, и я подумал, что, может, он и псих, но симпатичный. – Вы знаете... я все хотел спросить – вам тут не одиноко?

– Нет, что вы!

– Жена не любит дачу. Сыро и поговорить не с кем. И магазинов приличных нет. А я люблю. Мне тут всегда хорошо работается. Но вы ведь молодой человек...

– Что с того? Я устаю от людей. Их слишком много.

– Ну не скажите. Настоящих людей мало.

– В каком смысле настоящих? В смысле хороших?

– Во всех смыслах. Что-то я совсем разболтался. Вы знаете что? Вы заходите. Просто так, ни с того ни с сего. Здесь и правда иногда бывает одиноко.

– Спасибо, – сказал я, – обязательно зайду.

– Только не в полнолуние, – обернулся он с крыльца.

* * *

Невидимые ремонтники уже побелили потолок, а в кухне вместо пола застывало ровное озеро цемента. Странно, что он не съехал никуда на время ремонта – вполне мог бы снять квартиру с обстановкой на месяц-другой или номер в гостинице. Впрочем, может, и снял, откуда я знаю? Может, у него тут что-то вроде оперативного пункта, а живет он совсем в другом месте.

– С папиными предками мы разобрались.

Я уселся на диван, который он не слишком постарался застелить газетами, – наверное, предполагает сразу после ремонта выкинуть. На джинсах останутся следы побелки, но это ничего.

– Теперь давайте займемся мамиными.

Оставался щекотливый вопрос касательно собственно папы – я предвидел возникновение самых разнообразных проблем, когда дело дойдет до родителей, но их я решил оставить на потом.

– Просмотрели фотографии?

Он кивнул. Мне показалось, что он изменился. Стал молчаливее, скупее на жесты. Уверенней.

– Подобрали себе родню?

– Кое-кого. – Он ладонью подвинул ко мне стопку фотографий.

– Ну-ну, – сказал я, как доктор, осматривающий капризного больного, – что тут у нас...

Сплошные персонажи «Тихого Дона». Надо же!

Он напряженно всматривался мне в лицо – словно я Властелин Времени и под моей рукой они вот-вот оживут.

– Значит, мама у нас по крови донская казачка?

– Годится? – с тревогой спросил он.

– Почему нет. Это же ваши родичи. Давайте думать, как они в Сибири оказались.

– Сослали, – с готовностью предположил он, – во время раскулачивания.

– Давайте не будем чересчур отягощать семейную историю. В Сибирь казаки еще при Иване Грозном переселялись. Осваивать фронтир.

С фотографии на меня смотрели крепкие сильные люди, у женщины косы перекинуты на грудь, у мужчины закручены усы. Трое детей выстроились по росту на переднем плане.

– Вот эти мне особенно понравились, – сказал Сметанкин.

Я перевернул фотографию. На обороте выцветшими чернилами, аккуратными буквами, где жирные линии сменялись тонкими, волосяными, было выведено:

«Тимофеевы, Тобольск, 1924».

– Отлично. Значит, это мамина родня. А вот эта, видите, сбоку стоит, это ваша бабушка.

– Совсем еще маленькая, – сказал Сметанкин и задумчиво погладил фотографию рукой.

Мне стало неловко, словно я нечаянно подсмотрел интимное, я поднялся с дивана и прошелся по комнате. Сеялся мелкий дождь, тополь брезгливо тряс листвой, женщин у бювета не было.

– И еще мне вот эти нравятся, – сказал Сметанкин. Он явно вошел во вкус.

Я вернулся и снова уселся на диван, предварительно смахнув ладонью следы побелки.

Эта фотография блестела глянцем, в нижнем ее фестончатом уголке белела надпись «Евпатория-1953». На фоне раскидистых пальм и белых явно курортного вида строений молодая женщина, полная, черноволосая, обнимала хмурую загорелую тонконогую девочку.

– Ваша мама?

– Да, – сказал Сметанкин и сглотнул, – мама.

Он отвернулся к окну – в глазах отразилось серое небо, казалось, в них нет зрачков.

– Жаль, не Тимофеевы. Они Доброхотовы. Видите, на обороте.

На обороте было целое письмо.

«Дорогой Коленька! У нас все в порядке. Мы прекрасно устроились. Лялечка купается каждый день. Столовая хорошая, рядом парк, ходим на экскурсии и процедуры, скучаем. Тут хорошо, но мы считаем дни, потому что соскучились по тебе и маме. Твои Саша и Лялечка».

Еще там был адрес:

«Новокузнецк, ул. Ленина, д. 8, кв. 21, Доброхотову Н. П.».

Обратным адресом стоял Главпочтамт, г. Евпатория.

– Ну, так ведь она замуж вышла, ваша бабушка. Сменила фамилию. Он из семьи сельских священников. Вот они как раз и были сосланы в Сибирь. Как чуждые элементы. Там он прижился, познакомился с вашей бабушкой. Бухгалтер, инвалид войны, умер в пятьдесят девятом. Так что вашей мамы девичья фамилия Доброхотова.

– Это хорошо, – согласился он, – а почему Новокузнецк?