Мэгги Кэссиди

О как же трещит наш огонь – как чудесно лебединое горло ее – я лежу в постели черной ночи, выдувая белые облака пузырей диалога для своих снов с золотой гравировкой – Дорогой Ангел Гавриил задумчиво парит надо мной, слушает. (Поленья из старого Адирондака в пентхаусе, там же мое охотничье ружье, богатые фрискинские герои пентхаусов из раннего Джека Лондона вторглись в Нью-Йорк из Лоуэлла, штат Массачусетс, а это прямая дорожка от пляжных плацдармов и холодных сосен реки Святого Лаврентия, из-за mer[69], где бретонские мальчишки-рыбари путают сети потрескавшейся от соли рукой и приходится начинать все сызнова —) Мои завитки мировидения носятся кругами по комнате, я сглатываю, когда вижу неохватных матерей света, роящихся вокруг, и слышу, как брат мой дерево в не большей глухомани снаружи в Бруклине царапает забор в легком августовском бруклинском ветерке. Во сне моем есть и жена, прекрасная настолько, что слов нет, не Мэгги, а какая-то роскошная новая блондинка, золотая и сексуальная, звездное совершенство с шеей из славного кружева, долгой мягкой кожей, задорной верхней губой – я представлял себе шикарную Джин Тьерни – и к ней прилагается голос, как у Китти Каллен, Хелен О’Коннелл

[70], прекрасная юная американская девушка, что возбуждается у тебя в руках.

На следующий день, как бы там ни было и вне зависимости от всяких этих снов, сколь ни обоснованы они, мы с мамой рука об руку прошли по траве поля Хорэса Манна – открытые трибуны, ворота, английские готические крыши, увитый розами коттедж самого директора школы, сложенный из камня – военный форт Царства, выходящий на иные миры, – уже в семнадцать у меня сложилось увлечение до некоего дня рисовать карты и записывать истории иного мира с иной географией иной Африки, иной планеты Африк, Испаний, паник, болей, берегов, мечей – Мало знал я о мире, в котором жил.

То была богатая школа для молодых евреев от восьми до шестнадцати лет, всего восемь классов, видно было, как они приезжали в школу на лимузинах, и родители их окидывали школу взглядом, проверяя. Она была высока, тепла, красива.

– О Ти-Жан, как славно будет тебе в этом маленьком раю! Мальчик мой! Теперь-то в этом есть какой-то смысл! – решительно изрекла моя мама. – Теперь нам есть чем гордиться – ты станешь настоящим человечком в таком месте, тут не просто обычные старые учителя, будто в какой-нибудь старой грязной школе, куда хаживал твой отец в Провиденсе и потом постоянно об этом рассказывал, а теперь хочет, чтобы и ты по его стопам пошел – non, поступай сюда, а потом в Коламбию, это лучшая идея. – У себя в голове мама уже видела, как живет в Нью-Йорке, гуляет под большими огнями великого волнующего мира и замечательных представлений, рек, морей, ресторанов, Джека Демпси, «Причуд Зигфилда»

[71], Людвига Бауманна[72] в Бруклине, и среди огромных магазинов на Пятой авеню в Нью-Йорке – В моем крохотном детстве она уже привозила меня в Нью-Йорк, чтобы я посмотрел метро, Кони-Айленд, «Рокси» – я в пять лет заснул в трагическом метро погребенных людей, трясясь из стороны в сторону в черном воздухе ночи.

Хорэс Манн платил мне стипендию, которая покрывала большую часть моего обучения; остальное зависело только от меня, моего отца, моей матери; осенью я помог школе сильной рекламой в газетах – там было 10–12 таких парней, как я – «незаконных» старшеклассников отовсюду – здоровяки, мы мочили всех, кроме Блэра (0–6), это был скандал – у здоровяков ведь тоже свои любови, бурливости и печальности шестнадцати лет.

– Вот теперь ты устроен, – сказала мне мама, когда мы гуляли по прекрасным чистым залам, – купим тебе хорошее новое пальто, чтобы в таком местечке ты хорошо выглядел, здесь же так прелестно! – В своем тайном сердце мама была уверена, что я стану крупным директором страховых компаний. Совсем как при Первом Причастии, я для нее был ангелочком с чистым будущим.

38

Она вернулась домой, все посылали друг другу гигантские письма – Чтобы приготовиться, я украсил свою комнату у бабушки старыми пыльными книгами из погреба – Я серьезно просиживал на вымощенном плитами дворе с цветочками и деревянным заборчиком, иногда со стаканчиком чего-нибудь вроде имбирного лимонада, и читал «Жажду жизни»[73], жизнь Ван Гога, которую выудил из мусорного бака, и весь день наблюдал за огромными зданиями Бруклина: сладковатый запах копоти и другие ароматы вроде пара от большой кофейной урны под мостовыми – сидел на качелях – по ночам здания сияли – далекий поезд с истошными воями на глубоком горизонте – меня схватывал страх – и недаром.