Мэйделе

Аркаша утешал девушку, когда что-то не получалось, радовался за нее, когда выходило, приходил к ней в больницу, чтобы помочь хоть чем-нибудь. Молчаливый улыбчивый молодой человек вызывал улыбку много чего видевшего персонала, поэтому его и не гоняли. Так шло время, в которое казалось, что будущее очень радостное и ничего плохого случиться не может.

Гита старалась не огорчать свою Маму даже намеком. Она стала старше, скоро уже и выпускной бал, а за ним… Расставание с семьей, которого девушка, конечно же, страшилась. Но Мама сказала: «так надо», и Гита делала, как сказала Мама. Женщина для Мэйделе была абсолютным авторитетом, более авторитетным, чем даже товарищ Сталин, хотя вслух этого девушка, разумеется, не говорила.

Ривка, выбравшая Ленинград, грезила о колыбели Революции, представляя, как будет ходить по улицам легендарного города. Что интересно, Мишка сменил вектор увлечений, отправляясь в тот же город. Юноша понимал, что видеться они будут нечасто, но тешил себя надеждой пронести свои чувства через это испытание. На дворе стоял тридцать девятый год, и расставание было все ближе. Каждый день, каждая ночь приближала расставание Гиты с семьей, отчего девушка начала было чаще плакать, но Мама, да и ребе, помогли Гите принять это испытание, хотя было очень непросто. Особенно непросто убедить оказалось взрослую девушку, в памяти которой ожили старые демоны, что Мама никуда не исчезнет.

И вот наконец выпускной бал. Сначала было вручение аттестатов зрелости, и ее детей вызывали одного за другим в числе первых, отчего Циля радовалась и гордилась своими детьми. Аттестаты с отличием, благодарности комсомольской организации, благодарность учителям прерывающимся от волнения голосом.

– Пельцер Гита! – вызвали младшую дочь, чтобы вручить аттестат зрелости. С отличием! Девушка, увидевшая радостную улыбку Мамы, чуть не забыла все, что хотела сказать, но взяла себя в руки, выдав прочувствованную речь, заставившую прослезиться педагогов и удовлетворенно кивнуть стоящего наособицу товарища из НКВД.

Счастливая от Маминой улыбки девушка принесла свой документ, вручая его той, что была для Гиты важнее всего на свете. Мамины объятия, Мамина гордость… на всю жизнь запомнила та, кого по-прежнему называли «мэйделе», этот момент. Потом, конечно, был праздник, на который пришли все – и дядя милиционер, и ребе, и соседи… Дети закончили школу, готовясь разлететься в разные стороны. Циля гордилась каждым из них. И, видя эту гордость Мамы, расцветали улыбки на посмурневших от скорого расставания лицах.

* * *

Это были самые тяжелые недели, пожалуй. Если Ривка была морально готова ехать, даже грезила городом, в котором будет учиться, то Гита… Мэйделе стала чаще грустить и тихо-тихо плакать в подушку, что не могло радовать Маму, сидевшую с девушкой почти постоянно, уговаривавшую ее, успокаивавшую.

– Мама, может лучше в Одессе? – спросил однажды Йося, которому было тяжело от слез сестры.

– Йося, кто мучил нашу Мэйделе? Мало ли что может случиться… – ответила Циля. – Беспокоюсь я за нее, лучше подальше от границ, да от румын…

– Вот оно что… – брат пошел разговаривать с сестрой. После этого разговора на лице Мэйделе появилась решимость, слезы сошли на нет, но от тоски в глазах ребенка хотелось плакать.

– Мэйделе, так надо, Мама не может ошибаться, – сказала девушке сестра, и Гита приняла это.

Первой провожали Ривку и Мишу – экзамены у девушки начинались немного раньше, чем у Гиты, оттого она и уезжала раньше. Замершие на перроне сестры… А потом объятия Мамы – последние перед долгой разлукой. Очень долгой – аж до самой зимы, поэтому плакали и Ривка, и Циля, и Гита… Изя держался, как и Йося – мужчинам нельзя. Наконец в окне вагона появилось лицо сестрички, едва видной Гите из-за заливавших лицо слез. Ривку Миша успокаивал до самой ночи, но сумел успокоить, а Мэйделе вдруг стало как-то пусто в комнате, и она провела всю ночь, гладя недавнюю фотографию сестры, но потом дни побежали как-то очень быстро и вот…