Механический апельсин

Я успокоил его глуперские опасения, и мы покатили к Муниципальному Жилому Блоку 18 А, а эти нахальные цыпки хихикали и шептались. Итак, коротко говоря, мы приехали, братцы, и я повел их наверх к номеру 10-8, и они пыхтели и смеялись всю дорогу и от этого им захотелось пить, как они сказали, так что я открыл "сундук сокровищ" в моей комнате и дал этим десятилетним девочкам по хор-рошей порции шотландского, хотя и с иголочками соды. Они уселись на мою постель (еще не прибранную) и болтали ногами, смеясь за своими бокалами, пока я крутил на стерео их жалкие пластинки. Как будто они пили сладенький пахучий детский напиток из очень красивых золотых бокалов. Они охали и говорили: "Потрясно!", "Колоссально!" и прочие странные словечки по последней моде своей детской группы. Пока я КРУТИЛ для них этот дрек, я подзадоривал их пить еще и еще, и они не брезговали, братцы. Так что, когда мы дважды прокрутили их жалкие поп-диски (их было два: "Медовый носик", его пел Айк Ярд, и "Ночь, и день, и снова ночь", этот промычали два жутких кастрата, забыл, как их зовут), они были почти на вершине истерики, как бывает у таких цыпок, прыгали по моей постели, и я с ними по комнате.

Что творилось в этот день, нет нужды описывать, братцы, можно легко догадаться. Обе скинули шмотки и смеялись до упаду без всякого повода, и им казалось вэри-забавно видеть старого дядю Алекса, стоящего в чем мать родила и с "палкой", делающего уколы, как голый доктор, а потом вкатившего себе в рукер порцию секреции дикой кошки. Потом я достал из упаковки прекрасную Девятую, так что Людвиг-ван тоже был теперь обнажен, и поставил иглу перед последней частью, этим блаженством. И вот оно пришло, басовые струны будто заговорили из-под моей постели вместе с остальным оркестром, а потом вступил мужской голос, говорящий всем "радуйтесь", и прекрасная, блаженная мелодия о Радости, этой славной искре небес, и тогда я почувствовал в себе словно прыжок тигра, и я прыгнул на этих двух молоденьких цыпок. Тут уж они не видели ничего забавного и перестали визжать от восторга, и им пришлось покориться странным и непонятным желаниям Великого Александра, который, под влиянием Девятой и подкожного влияния был очень требователен. О, братцы. Но они обе были вэри-вэри пьяные и вряд ли много почувствовали.

Когда последняя часть прозвучала второй раз, гремя и крича о Радости, Радости, Радости, Радости, обе цыпочки уже не строили из себя искушенных важных леди. Они вроде осознали, что сделали с их маленькими персонами, и сказали, что хотят домой и что я — дикий зверь. Они выглядели, будто побывали в сражении, да так оно и было. Ну, раз они не пошли в школу, надо же было дать им урок. И этот урок они получили. Они плакали и стонали: "Ох, ох, ох", пока одевались, и били меня своими кулачками, а я лежал на постели грязный и нагой, и здорово измотанный. — Маленькая Соньетта кричала: "Зверь, отвратительное животное. Какой ужас". Я дал им собрать вещички и уйти, что они и сделали, говоря, что со мной сделают роззы, и прочий дрек. Потом они стали спускаться по лестнице, а я погрузился в сон, все с тем же гремящим и кричащим "Радость, Радость, Радость, Радость".

ГЛАВА ПЯТАЯ

Получилось так, что я проснулся поздно (около семи по моим часам), и оказалось, что это было не очень умно. Вы замечали, что в этом испорченном мире все идет в счет. Вы понимаете, что одна вёштшь всегда влечет другую. Райт-райт-райт. Мое стерео уже не пело о Радости и "Я Обнимаю Вас, О, миллионы", значит какой-то вэк его выключил, либо пе, либо эм.

Было ясно слышно, что они оба сейчас в гостиной и, судя по тарелочному " клинк-клинк " и " слурп-слурп", вкушают трапезу, усталые, проишачив весь день, один на фабрике, другая в магазине. Бедные старики. Жалкие стармены. Я надел халат и выглянул, с видом любящего единственного сына:

— Хи-хи-хи, вы здесь. Я чувствую себя лучше, отдохнув денек. Теперь я готов потрудиться вечером, чтобы подзаработать (они ведь верили, что этим я тогда занимался). Найдется что-нибудь для меня?

Тут был какой-то замороженный пирог, который они разморозили и подогрели, он выглядел не очень аппетитно, и мне пришлось им это сказать. Папаша бросил на меня неприятный подозрительный взгляд, но ничего не сказал, зная, что ему это не позволено, а мама устало улыбнулась, ты, мол, плод моего чрева, единственный сын и все такое. Я протанцовал в ванную и скоренько почистился, чувствуя себя грязным и липким, потом опять в мою берлогу, чтобы одеть вечерние шмотки. Затем, сияющий, причесанный, почищенный — великолепный, я сел за свой ломтик пирога. Па-па-па сказал:

— Я не хочу вмешиваться, сынок, но где именно ты работаешь вечером?

— О, — ответил я жуя, — в основном всякая чепуха, вроде подсобной работы. То здесь, то там, где придется, — я посмотрел на него недовольно, думай, мол, о себе, а я о себе. — Я же никогда не прошу денег, не так ли? Ни на одежду, ни на развлечения? Все в порядке и зачем спрашивать?

Папаша вроде замялся.