Мехасфера: Ковчег

Онега покорилась и через час уже оказалась позади. Сухие ветви далеких деревьев качались в такт завываниям ветра и легкими росчерками рисовали пейзаж безысходности. Когда путники были на том берегу, поляна и лес вокруг очистной станции казались живыми, реальными. Их оживляли сами люди. Теперь же окутанный краснеющим небом лес выглядел мертвой родинкой на теле тлеющей Пустоши. Он был хуже безжизненного клочка земли, он сам вытягивал жизнь из округи — из птиц, неба, воды и глаз смотрящих на него инков. Ужас перелетал на другой берег реки и захватывал чуткий взор. Лима смотрела на пустой лес недвижимая и не могла понять, как ничто может источать столько жути? Или там все-таки кто-то был, смотрел сейчас на нее своими серыми болезненными глазами, затерявшимися в тени деревьев? Несколько мутных точек и легкие движения тел, которые запросто можно спутать с покачиванием ветвей. Единственным, кто тоже почуял неладное, был Пуно. Несколько секунд они оба смотрели в омертвевшую даль, позволяли пейзажу сосать из себя жизненные силы и устремления, разрывать окровавленными клыками надежду. Деревья словно гнилые зубы, а над ними небо словно багряная пасть с язвами-облаками. Неужели этот берег со стороны выглядел таким же мертвым, пропащим, и только присутствие человека с его необузданной тягой к жизни наполняло это место душевным светом? Но скоро люди двинутся дальше, а вместе с ними отсюда уйдет этот неуловимый душевный свет, и лес со станцией окончательно погрузятся в тлеющее посреди черной дыры апокалипсиса забвение.

Вокруг всегда пустота. Все, на что ни направлен человеческий глаз, — мертво. Только караван — маленький лучик жизни — движется на северо-запад и рождает вокруг себя смысл, который сразу же умирает, если на караван не смотреть. Или смотреть издалека.

«Жуткое зрелище», — сказала про себя Лима.

— Забудь о том береге. — Пуно будто услышал ее. — Наша одежда заражена рекой, вот о чем действительно надо беспокоиться.

Инки нахватались радиации на годы вперед и не могли из-за этого сдержать ужаса, но морпехи только посмеивались над отсталыми краснокожими. Причина их спокойствия крылась в аэрозоле, чьи чудодейственные пары избавляли от недавнего излучения. Каждый из них достал по баллончику и обрызгал себя с головы до ног.

— Думали, мы прилетим на тонущую в радиации Землю без мер предосторожности? — забавлялся Чарли. — Хотите такой баллончик? Тогда вам придется быстро поумнеть и изобрести его. Лет пятьсот вам, наверное, хватит.

Некоторые морпехи посмеялись и похлопали его по плечу. Эхо прошел мимо него и натянуто улыбнулся, чтобы поддержать сослуживца. Оказавшись возле инков, он сказал:

— На самом деле он не такой плохой, каким пытается выглядеть. Вот, держите мой баллон. Распыляйте аккуратно, а то на всех не хватит.

Куско начал обдавать себя и Лиму аэрозолем, не жалея белого сладкого газа. Космо и другие нейтралы быстро смекнули, что проще встать на сторону сильного негодяя, чем пытаться чего-то добиться. Таким образом в маленьком отряде инков образовалось две группы — семь человек во главе с Куско и трое изгоев в лице Пуно, Хана и Лимы. Они не были ни самыми слабыми, ни глупыми, скорее наоборот, но мозг человека склонен считать главной ценностью наглость и дерзость, а в благородстве и честности видеть слабость. К тому же люди не любят тех, чья линия поведения хоть на толику отличается от их собственной. Это вызывает искреннее презрение. Так прописаны роли вечного человеческого спектакля, и никому, кроме Ойла, не по силам их изменить.

Знай морпехи и инки, что все их мысли и действия предрешены, не стали бы идти за семенами, кого-то спасать. Зачем? Для чего? Человек не способен на жизнь без свободы воли. Поэтому запрограммирован думать, что она у него есть.

Тем не менее они барахтались, что-то делали. Даже избавлялись от радиации, несмотря на то, что наверняка скоро умрут. Баллончика хватило даже Пуно и Хану. Умные парни догадались, как можно с толком использовать последние граммы вещества: высушив тело, а потом бережно растерев несколько капель по коже. Счетчик Гейгера показал у всех стандартную для этих мест радиацию, на уровне центра Припяти тысячелетней давности, но уже далеко не такую смертельную, как у реки.