Мемуары

Во время интервью для телевидения, я заметила, что за мной пристально наблюдает некий господин. Лицо показалось мне знакомым, но мне никак не удавалось вспомнить, где мы могли встречаться. После того как закончились съемки, незнакомец нерешительно подошел ко мне, затем улыбнулся, протянул руки и, обняв, прошептал: «Ду-Ду…» Теперь и я его узнала: Иозеф фон Штернберг. Он так изменился: превратился в пожилого господина с серебристыми волосами. Прошло двадцать лет с того момента, когда я в последний раз видела его в «Палас-отеле», в Санкт-Морице, под Новый, 1938 год.

Для меня та встреча стала не просто свиданием со старым другом. После войны я часто вспоминала его, но ни разу не отважилась написать. Теперь на фестивале у меня появился постоянный спутник. Мы вместе смотрели фильмы. Ленты Штернберга тоже участвовали в ретроспективном показе, но он не хотел, чтобы я их видела. «Они никуда не годятся, — сказал он с легким унынием, — поехали лучше в Венецию».

Мы походили по выставкам и магазинам, зашли на рынок. Иозеф купил много разных вещей, в том числе великолепную фиолетовую шерстяную шаль. Он говорил только о настоящем. О его жизни после нашего расставания я почти ничего не знала. Пережив долгий кризис, он тяжело болел. Но сейчас вновь женился и очень счастлив. Показал фотографии красивой молодой женщины и, если мне не изменяет память, двоих детей. Я подумала, что теперь это и есть его жизнь. В основном рассказывал о своей семье. И все-таки мне удалось кое-что узнать о его работе с Марлен. Он хвалил ее дисциплинированность, с восхищением рассказывал о технических знаниях, особенно в вопросах постановки света и искусства наложения грима.

— Она точно знает, — сказал Штернберг, — где должны стоять прожектора и какой режим освещения выбрать.

Затем продемонстрировал мне золотой портсигар с выгравированными словами: «С благодарностью от Марлен».

Встреча со Штернбергом отодвинула на задний план даже Венецианский фестиваль. Я присутствовала только на одном показе моих фильмов, и Штернберг сидел рядом.

— Ты хороший режиссер, — прошептал он, — но я мог бы сделать из тебя великую актрису.

Такова ирония судьбы.

Во время показа моих фильмов часто раздавались аплодисменты. Это был большой успех.

«Эдвенчер-филм»

После возвращения я застала дома хаос. Срочные дела, горы писем, телеграмм и множество телефонных звонков нетерпеливых журналистов. От помощи Ханни мне пришлось на некоторое время отказаться: она работала в «АРРИ», что было хорошей школой. Я довольствовалась обществом студентки из службы «Скорой помощи». Самое удручающее в данной ситуации было то, что события последних недель не прошли для мамы бесследно.

Полиция кое-что нашла. Во-первых, мою машину и кинокамеру во Франкфурте-на-Майне, причем машина находилась в гараже, камера — в ломбарде. Преступник уже сидел под замком. От его мошенничества пострадало множество людей. Он проехал на ворованной машине около 10 000 километров, она оказалась помята и вся в царапинах. Но, несмотря на это, я обрадовалась, что вновь обрела ее.

Моей первоочередной задачей стало собрать две пригодные копии олимпийского фильма и продемонстрировать их в Англии.

Но и в этой работе не удалось избежать потерь. Большая часть английских негативов была уничтожена, а у тех, которые остались, частично повреждена звуковая дорожка.

Утомительная, длившаяся неделями работа. Удалось записать на магнитофон звук на английском языке с фильмов, взятых из лондонского киноархива.

После удачного сотрудничества с английскими коллегами я была не особенно удивлена, когда фирма под названием «Эдвенчер-филм» сделала мне необычное предложение. Это касалось «Голубого света». Мне предложили за права на повторную экранизацию немыслимую сумму в 30 000 фунтов и 25 процентов прибыли от показа. Я не приняла это всерьез, вероятно, договор составил какой-то фантазер.

Но «фантазер» не унимался, почти ежедневно приходили письма с просьбой продать ему права. Я медлила — не могла не вспомнить фильм-балет в Париже, проект, лопнувший как мыльный пузырь. Теперь англичанин объявился по телефону, голос его нельзя было назвать неприятным. «Меня зовут Филипп Хадсмит»,[458] — произнес он на ломаном немецком. Он просил незамедлительно принять решение. Я колебалась. Тогда решили, что он сам приедет в Мюнхен и мы все обсудим.

Филипп Хадсмит пробыл в Мюнхене три дня. Он оказался приятным молодым человеком, высоким, стройным, немного скованным. Его светлые волосы были большей частью в беспорядке. Вел он себя беспечно и весело. Вскоре у нас установились почти дружеские отношения.

С волнением он рассказывал, что «Голубой свет» преследует его с детства. Теперь он нашел деньги и людей, способных реализовать его мечту.