Мемуары

Вы узнаете о тамошнем их пребывании после того, как я расскажу вам, что произошло в Ратуше вечером того же 16 числа. Но, чтобы вам понятны были побудительные причины принятого в ней решения, я полагаю, мне должно сначала рассказать вам об одном примечательном своей неожиданностью обстоятельстве из тех, какие воображение способно почерпнуть лишь в самой действительности. Волнения, случившиеся во Дворце Правосудия 13 марта, вынудили Парламент поставить на страже у своих дверей отряды городской милиции, которые относились к «мазаринскому миру» (как они его прозвали) еще более враждебно, нежели чернь, однако магистраты опасались их меньше, понимая, что зажиточные горожане, составляющие эти отряды, по крайней мере, не станут заниматься грабежом. Отряды, назначенные охранять Дворец в эти три дня, набраны были из тех, кто жил по соседству, поскольку они более других имели интерес помешать грабежу, и вышло так, что, хотя с виду они подчинялись сыну Первого президента, г-ну Шамплатрё, бывшему их командиром, на самом деле они всей душой были преданы мне, ибо я всегда с особенным усердием старался завоевать их расположение, памятуя о том, что они действуют поблизости от архиепископства. Подобное стечение обстоятельств было для меня весьма досадным, ибо мое на них влияние было известно и мне могли приписать беспорядки, учинить которые они иногда грозились, а славою за то, что они все же препятствовали совершению злодеяний, могли впоследствии увенчать Шамплатрё, который должен был иметь над ними власть в силу своей должности. Необычное и жестокое это затруднение было, пожалуй, одним из самых тяжелых, какие мне пришлось встретить за всю мою жизнь. Стражи эти, столь тщательно отобранные, десятки раз готовы были нанести оскорбление Парламенту, в отношении советников и президентов перешли на личности, а президента де Торе даже потащили на набережную возле Часовой Башни, намереваясь сбросить его в реку ¹⁷⁶

. Все это время я не смыкал глаз ни днем, ни ночью, чтобы помешать беспорядкам. Но оттого, что их не произошло, Первый президент и его сторонники совершенно осмелели и, обратив наш успех против нас же самих, забросали, так сказать, генералов жалобами и укорами, хотя, возрази им генералы достаточно громко, чтобы их голос услышан был народом, народ, помимо их воли, без сомнения, растерзал бы Парламент. Президент де Мем язвил военачальников за то, что войска действовали не довольно решительно, а советник Большой палаты Пайен по этому же случаю наговорил нелепых дерзостей герцогу Буйонскому, который, опасаясь вызвать смуту, перенес их с великолепным самообладанием; оно, однако, не помешало ему глубоко и основательно задуматься над этим происшествием и сказать мне по выходе из палаты, что я лучше, нежели он, знаю положение дел в Париже, а вечером, явившись в Ратушу, обратиться к принцу де Конти и прочим генералам с речью, смысл которой состоял в нижеследующем:

«Признаюсь, я никогда не поверил бы тому, чему стал свидетелем нынче в Парламенте. Тринадцатого числа палаты не хотят и слышать о Рюэльском мире, пятнадцатого одобряют его, исключая несколько статей. Это еще не все: шестнадцатого Парламент посылает в Рюэль, не ограничив и не определив их полномочий, тех самых депутатов, которые подписали мирный договор, не только не имея на то прав, но и нарушив полученные приказания. Этого мало: Парламент укоряет и хулит нас за неудовольствие, какое мы позволили себе изъявить, когда нас отстранили от участия в переговорах, а герцога де Лонгвиля и виконта де Тюренна предали. Но и этого не довольно: в нашей власти отдать депутатов на растерзание толпы, мы, рискуя собственной жизнью, их спасаем, пусть даже, согласен, из соображений благоразумия. Так вот, сударь, — сказал он, обернувшись ко мне, — не подумайте, будто я говорю об этом с намерением оспорить то, что вы всегда мне твердили; напротив, я намерен отречься от всего того, что отвечал прежде на ваши слова. Теперь я признаю, Ваше Высочество (обратился он к принцу де Конти), что, предоставив эту корпорацию самой себе, нам останется лишь погибнуть вместе с нею. Я безусловно и безраздельно присоединяюсь к предложению, высказанному недавно в моем доме господином коадъютором, и убежден, что, если Ваше Высочество помедлит принять его и исполнить, через два дня мы узнаем о заключении мира, еще более позорного и еще менее надежного, нежели первый».