Мемуары

Из всего вышеописанного вам должно быть понятно, в каком затруднении я оказался; в особенности удручало меня, что мне почти некому было открыться, кроме разве президента де Бельевра, человека неглупого, но твердого лишь до известной степени; какую меру осторожности следует наблюдать с людьми подобного рода, можно увидеть лишь в деле. А это, пожалуй, самое неудобное; по этой причине я посчитал [197

неуместным делиться с ним моими опасениями, истинную глубину которых он угадать не мог. Все утро я предавался этим мыслям и наконец решил сообщить их моему отцу, который вот уже двадцать лет, как удалился в Ораторианскую обитель и никогда не желал и слышать о моих интригах. На пути между воротами Сен-Жак и семинарией Сен-Маглуар

¹⁸⁰

мне вдруг пришло в голову, что тайком я всеми силами должен содействовать миру для спасения государства, которое казалось мне на краю гибели, а по наружности миру противодействовать, дабы не потерять доверия народа и остаться по-прежнему во главе партии безоружной, — впоследствии, смотря по обстоятельствам, я могу решить, должно вооружить ее или нет. Мысль эта, хотя и не обдуманная до конца, сразу пришлась по нраву моему отцу, по природе своей склонному к умеренности, — это заставило меня предположить, что она вовсе не столь уж отчаянная, как показалось мне с первого взгляда. А когда мы ее обсудили, она и вовсе перестала нам казаться такой уж дерзкой, и тут я вспомнил, что замечал не раз: все, что представляется дерзким, не будучи им на самом деле, почти всегда оказывается мудрым. В моем мнении утвердило меня еще и то, что отец мой, которому двумя днями ранее через г-на де Лианкура, находившегося в Сен-Жермене, двор посулил весьма лестные для меня щедроты, соглашался со мной, что они не могут послужить гарантией моей безопасности. Мы отшлифовали нашу мысль, снабдив ее оправой, долженствующей усилить игру ее красок и блеск, и я решил держаться избранного плана, по возможности убедив в том же герцога Буйонского, господ де Бофора и де Ла Мот-Уданкура, с которыми после обеда намеревался встретиться.

Герцог Буйонский, желавший дать испанским послам время склонить на свою сторону генералов, не помню уж под каким предлогом отложил нашу встречу на другой день. Признаюсь, я не заподозрил его намерений и уразумел их только вечером, найдя де Бофора в совершенном убеждении, что не останется ничего иного, как закрыть ворота Парижа перед депутатами, посланными в Рюэль, Парламент изгнать, захватить Ратушу и впустить испанскую армию в предместья столицы. А так как президент де Бельевр уже уведомил меня, что герцогиня де Монбазон говорила с ним в таких же выражениях, я все понял и начал догадываться, какую глупость совершил, столь откровенно изъяснившись у герцога Буйонского в присутствии дона Габриэля де Толедо. Впоследствии я узнал от самого посла, что той же ночью он провел четыре или пять часов у герцогини де Монбазон, которой обещал двадцать тысяч экю наличными и пенсию в шесть тысяч экю, если она добьется от де Бофора того, чего хочет эрцгерцог. Не забыл он и остальных. Д'Эльбёфа он купил по дешевке, маршалу де Ла Моту намекнул, что поможет ему уладить вопрос о герцогстве Кардонском ¹⁸¹. Словом, в тот день, когда мы — герцоги де Бофор и Буйонский, маршал де Ла Мот и я — собрались на совещание, я почувствовал, что в снадобья, которыми нас потчуют, подмешали изрядную долю испанского слабительного.

Все пришли к убеждению, что измена армии г-на де Тюренна не оставляет нам более выбора и единственное решение, какое должно теперь принять, — это с помощью народа овладеть Парламентом и Ратушей.