Мемуары

Все эти поступки, весьма неблаговидные, побудили меня держаться отдельно от всех, и, воспользовавшись минутой, когда принц де Конти объявил в Парламенте, что своим представителем на совещание назначает графа де Мора, сделать в тот же день, 19 марта, другое объявление от собственного имени; я просил верховную палату приказать депутатам ни под каким видом не сопрягать меня ни с чем, что прямо или косвенно трактует о какой-либо выгоде. Шаг этот, который я вынужден был совершить, чтобы общее мнение не приписало мне оплошности г-на де Бофора, и дурное впечатление, произведенное тучей нелепых притязаний ¹⁸⁷

, на несколько дней ускорили требование генералов убрать Мазарини, хотя вначале они намеревались объявить его лишь тогда, когда посчитают для себя полезным подогреть присущую Кардиналу трусость и оживить переговоры, какие каждый из них вел с ним через различных посредников.

В тот же вечер 19 марта герцог Буйонский собрал нас у принца де Конти и добился решения о том, чтобы принц де Конти сам назавтра же объявил в Парламенте: он, мол, и остальные генералы представили перечень своих требований единственно потому, что вынуждены были оградить свою безопасность на случай, если кардинал Мазарини останется первым министром; но от своего имени и от имени всех знатных особ, состоящих в партии, он заверяет Парламент, что едва лишь Кардинал будет отставлен, они отказываются от всех личных выгод без исключения.

Двадцатого марта объявление это сделано было в весьма красноречивых выражениях — принц де Конти на сей раз изъяснился и более пространно, и более решительно, нежели обыкновенно. Я совершенно уверен, будь оно сделано, как то было условлено между мной и герцогом Буйонским, прежде чем генералы и их подручники разворошили муравьиную кучу своих требований, оно скорее уберегло бы репутацию партии и сильнее напугало бы двор, чем даже я надеялся: Париж и Сен-Жермен подумали бы тогда, что генералы решили объявить о своих интересах и послать депутатов для переговоров о них для того лишь, чтобы принести свои интересы в жертву изгнанию Мазарини. Но поскольку сцена эта разыгралась после того, как генералы в подробностях изложили свои требования, — одни чересчур фантастические, другие чересчур основательные, чтобы служить всего лишь предлогом, — в Сен-Жермене их ничуть не испугались, поняв, как от них избавиться, а Париж, не считая самого мелкого люда, все равно сохранил дурное впечатление от их поступка. Такова, по моему мнению, самая большая ошибка, когда-либо совершенная герцогом Буйонским, — она столь велика, что даже мне, доподлинно все знавшему, он никогда в ней не признался. Он винил герцога д'Эльбёфа, поторопившегося вручить свой перечень в руки Первого президента. Но все равно герцог Буйонский был первой причиной этой ошибки, ибо он первый поощрил такой образ действий, а тот, кто в великих делах доставляет другим повод совершить промах, зачастую виновен более, нежели они сами. Вот в чем великая ошибка герцога Буйонского.

А вот одна из величайших глупостей, совершенных мной за всю мою жизнь. Я уже говорил выше, что герцог Буйонский обещался посланцам эрцгерцога обеспечить им путь к почетному отступлению в их пределы в случае, если у нас наступит мир; посланцы, слыша всякий день разговоры о депутациях и совещаниях, несмотря на все свое доверие к герцогу Буйонскому, от времени до времени напоминали мне о том, что я дал им слово не допустить, чтобы их застигли врасплох. Кроме упомянутого обязательства перед испанцами, я имел особенные причины желать им помочь в силу дружбы моей к Нуармутье и Легу, которым весьма не нравилось, что я не признал доводов, какие они привели, убеждая меня согласиться на приход испанцев; так вот, поскольку соображения эти вдвойне побуждали меня исполнить обещание, хотя при том обороте, какой приняли дела, оно казалось мне уже неприличным, я приложил все старания, чтобы герцог Буйонский, — а я питал к нему уважение и дружбу, — не медля более, облегчил испанцам возможность отступить с почетом по плану, который он мне ранее изложил. Я видел, что он откладывает исполнение своего замысла со дня на день, и он не утаил от меня причину этой отсрочки: поскольку через посредство принца де Конде он вел переговоры с двором о возмещении за потерянный Седан, ему было чрезвычайно на руку, чтобы испанская армия оставалась поблизости. Его собственная честность и мои доводы после нескольких дней промедления одержали верх над соображениями выгоды. Я отправил нарочного Нуармутье.