Мемуары

Дарованная амнистия составлена была в тех самых выражениях, каких добивались генералы, — для большей верности в ней поименно названы были принц де Конти, господа де Лонгвиль, де Бофор, д'Эльбёф, д'Аркур, де Риё, де Лильбонн, герцог Буйонский, де Тюренн, де Бриссак, де Витри, де Дюра, де Матиньон, де Бёврон, де Нуармутье, де Севинье, де Ла Тремуй, де Ларошфуко, де Рец, д'Эстиссак, де Монтрезор, де Мата, де Сен-Жермен д'Ашон, де Совбёф, де Сент-Ибаль, де Ла Совта, де Лег, де Шавеньяк, де Шомон, де Комениль, де Морёль, де Фиеск, де Ла Фёйе, де Монтезон, де Кюньяк, де Гресси, д'Аллюи и де Барьер.

Некоторые затруднения возникли с Нуармутье и Легом, ибо двор желал даровать им забвение вины, как совершившим преступления более тяжкие, потому что они все еще открыто пребывали в испанской армии; канцлер даже показал депутатам Парламента приказ, которым первый из них в качестве помощника главнокомандующего королевской армией под начальством принца де Конти предписывал всем селениям Пикардии доставлять съестные припасы в лагерь эрцгерцога, и письмо, в котором второй убеждал Бридьё, губернатора крепости Гиз, сдать ее испанцам, обещая от их имени освободить герцога де Гиза, захваченного в плен в Неаполе. Бриссак утверждал, что письма эти подложные, и поскольку Первый президент к нему присоединился, понимая, что мы никогда не пойдем на уступки в этом вопросе, объявлено было, что и тот и другой включены будут в амнистию, как и все прочие.

Президент де Мем, которому очень хотелось бы меня опорочить, едва речь зашла о Нуармутье и Леге, стал твердить, что не может взять в толк, почему я не упомянут особо в этой амнистии, ибо человек моего сана и звания не может быть смешан с толпой. Герцог де Бриссак, имевший более навыка в свете, нежели в дипломатии, не нашелся, что ответить, и объявил, что на сей счет должно бы спросить моего мнения. Он послал ко мне своего приближенного, которому я вручил записку следующего содержания: «Поскольку во время нынешних волнений я совершал лишь поступки, какими, по моему разумению, мог послужить Королю и истинному благу государства, у меня довольно причин желать, чтобы Его Величество был извещен об этом к своему совершеннолетию — посему я прошу господ депутатов не допустить включения моего в амнистию». Я подписал эту записку и просил де Бриссака вручить ее представителям Парламента и генералов в присутствии герцога Орлеанского и принца де Конде. Он не исполнил этого, уступив настояниям маркиза де Лианкура, который полагал, что подобная выходка еще озлобит против меня Королеву; он, однако, изложил содержание моей записки, и я не был упомянут в декларации. Вы и представить себе не можете, до какой степени эта безделица поддержала меня в общем мнении.

Тридцатого марта депутаты возвратились в Париж.

Тридцать первого они делали свой отчет в Парламенте, по случаю чего герцог Буйонский обменялся с президентами весьма резкими словами. Личные переговоры его успехом не увенчались, те, что вел за него Парламент, его не удовлетворяли, ибо депутаты добились лишь подтверждения прежнего договора о возмещении за потерю Седана, а герцог не видел в нем для себя надежной гарантии. Вечером ему вновь явилась мысль нарушить празднество мятежом, ибо ему казалось, что в нынешнем умонастроении народа вызвать мятеж не составит труда; однако он отказался от этой мысли, приняв в соображение множество обстоятельств, при каких мятеж был теперь некстати даже по его понятиям. Одно из наименее важных заключалось в том, что испанцы уже отвели свою армию.

В тот вечер мне несказанно жаль было герцогиню Буйонскую. Убежденная, что это она помешала своему супругу принять разумное решение, она проливала потоки слез. Они струились бы еще обильнее, знай она, как это знал я, что вина не на ней одной. Герцог Буйонский не раз упустил возможность нанести решительный удар по собственной оплошности и только из пристрастия своего к переговорам. Недостаток этот, на мой взгляд, слишком свойственный его натуре, внушал мне подчас, как я уже говорил, сомнения, способен ли он совершить все то, на что позволяли надяться великие его дарования.