Мемуары

А вот и другое происшествие, еще больше поссорившее меня с Кардиналом. Шотландец граф Монтроз, глава клана Гремов, единственный из всех людей, мне известных, напоминал героев, подобных которым можно встретить только в «Жизнеописаниях» Плутарха. Он поддерживал в Англии партию приверженцев короля с великодушием, равного которому не знал наш век; он разбил сторонников парламента, когда повсюду в других местах они одерживали победы, и сложил оружие лишь после того, как король, его повелитель, сам отдался в руки своих врагов. Монтроз приезжал в Париж незадолго до гражданской войны, меня познакомил с ним шотландец, состоявший у меня на службе ²⁵⁵

и приходившийся ему дальней родней; мне посчастливилось оказаться полезным графу в его злоключениях; он проникся ко мне дружбою, она и побудила его предпочесть французскую службу имперской, хотя там ему предлагали весьма почетное звание фельдмаршала. Мне было поручено передать Монтрозу предложения Кардинала, которые он согласился принять на время, пока английский король не нуждается в его услугах. Король призвал его к себе несколько дней спустя собственноручным письмом; Монтроз показал его Кардиналу, который одобрил благородное поведение шотландца и официально заверил его, что заключенные между ними условия остаются в силе. Граф Монтроз вернулся во Францию два или три месяца спустя после ареста принца де Конде, приведя с собою более ста офицеров, — большинство из них были люди родовитые и все до одного верные слову. Но Кардинал более не пожелал с ними знаться. Согласитесь, что я имел причины быть им недовольным.

Накапливавшиеся эти недоразумения отнюдь не содействовали тому, чтобы зарубцевалась рана, недавно лишь затянувшаяся; однако поверьте, я не сделал ни единого шага, который мог повредить партии, в лоно которой я недавно возвратился. Десятки раз я от чистого сердца старался загладить в глазах Парламента и народа оплошности, порожденные невежеством Мазарини и грубостью Сервьена. Большую часть их мне удалось покрыть, и если бы двор пожелал проявить осмотрительность, партии принца де Конде нелегко было бы оправиться, во всяком случае, еще долгое время. Но осмотрительность эта реже и труднее всего дается министрам в эпоху затишья, приходящего на смену великих бурь, ибо лесть в эту пору удваивает силу, а недоверие не успевает угаснуть.

Впрочем, затишьем назвать эти времена можно было лишь в сравнении с прошлым, ибо пламя начало разгораться со всех сторон. Маршал де Брезе, человек совершенно ничтожный, испугался первой же декларации, зарегистрированной Парламентом, и послал заверить Короля в своей преданности; но вскоре маршал умер, и Дю Мон, состоящий ныне при особе принца де Конде и командовавший под началом маршала в Сомюре, почел делом чести поддержать принцессу де Конде, дочь своего командира, и объявил себя сторонником партии Принца в надежде, что Ларошфуко, который под предлогом похорон своего отца созвал многолюдный съезд дворянства, его поддержит. Но когда попытка его овладеть Луденом потерпела неудачу, а дворяне разъехались по домам, Дю Мон сдал крепость Комменжу, которого Королева назначила ее комендантом.

Герцогиня де Лонгвиль и виконт де Тюренн вошли в соглашение с испанцами ²⁵⁶

, и г-н де Тюренн прибыл в их армию, которая вторглась в Пикардию и, взяв Ле-Катле, осадила Гиз. Тамошний губернатор Бридьё храбро защищал город, где в боях отличился граф Клермон, младший отпрыск де Тоннеров. Осада продолжалась восемнадцать дней, эрцгерцогу пришлось снять ее за недостатком провианта. Г-н де Тюренн набрал солдат на деньги, которыми испанцы снабдили его в силу заключенного с ним договора; он умножил свои отряды остатками войск, находившихся в Бельгарде; присоединились к нему также большинство офицеров из войск, бывших под командованием принцев, и среди них господа де Бутвиль, де Колиньи, де Ланк, де Дюра, де Рошфор, де Таванн, де Персан, де Ла Муссе, де Ла Сюз, де Сент-Ибаль, де Кюньяк, де Шавеньяк, де Гито, де Майи, де Мей, шевалье де Фуа, шевалье де Грамон и многие другие, чьи имена я запамятовал. Туча эта, становившаяся все более грозной, должна была бы заставить Мазарини поразмыслить над тем, что творится в Гиени, где низость д'Эпернона так запутала все дела, что распутать их могло бы только его удаление. Тысячи личных распрей, половины которых причиною были тщеславные притязания безродного герцога ²⁵⁷, поссорили его с Парламентом и бордоскими магистратами — они в большинстве своем оказались не умнее его, а Мазарини, заявивший себя в этом случае, на мой взгляд, еще большим глупцом, нежели и та и другая сторона, принял на счет королевской власти все то, что ловкий министр мог без ущерба для Короля и даже к его выгоде приписать обеим партиям.