Мемуары

Пять или шесть дней спустя парламент Тулузы отправил парижскому Парламенту послание касательно волнений в Гиени, которая частью подлежит его юрисдикции, настоятельно предлагая палатам союзничество, но Месьё весьма искусно обошел этот чрезвычайно важный вопрос и не столько властью своей, сколько обольщением, добился того, что палаты ответили на предложение Тулузы любезностями и прочими ничего не значащими словами. Чтобы лучше скрыть свою игру, Месьё не явился к обсуждению во Дворец Правосудия. Президент де Бельевр, очень ловко поддержавший его в этом случае, сказал мне после обеда: «Как приятно было бы делать то, что мы делаем, если бы те, ради кого мы стараемся, способны были это оценить!» Он был прав, и вы с ним согласитесь, когда я расскажу вам, что часть вечера мы оба провели у герцога Орлеанского, но Ле Телье, там присутствовавший, ни словом не обмолвился о происшедшем.

Спокойствие в Парламенте было, однако, вовсе не столь безоблачным: волнений, его колебавших, было более, нежели достаточно, чтобы люди здравомыслящие поняли — долго оно не продлится. То вдруг Парламент постановлял допросить содержащихся в Бастилии государственных преступников, то вдруг какой-нибудь ничтожный повод поднимал в нем бурю голосов, метавших громы и молнии против кардинала Мазарини, то вдруг раздавались жалобы на растрату денег, предназначенных для оплаты ренты. Нам стоило немалых трудов отражать эти удары, и мы не могли бы долго плыть против течения, если бы не известие о мире в Бордо. Он был зарегистрирован в Бордо 1 октября 1650 года. Посланцы парижского Парламента Менье и Бито сообщили об этом палатам письмом, оглашенным во Дворце Правосудия 11 октября. Известие это сокрушило сторонников принца де Конде: они почти не решались открыть рта; с этого дня, 11 октября, ассамблеи были прекращены до самого Святого Мартина. Под воздействием Бордоского мира никто даже не предложил продлить заседания Парламента на время вакаций, хотя, если бы не упомянутое обстоятельство, такое предложение приняли бы единогласно.

Низкая и подлая алчность Ондедеи сокрыла и поддержала огонь, тлевший под пеплом. Монтрёй, один из самых блестящих людей, каких мне довелось встречать, бывший секретарем не то принца де Конти, не то принца де Конде — не помню в точности, своим усердием и преданностью объединил всех сторонников принца де Конде ²⁷⁹, находившихся в Париже, и сплотил их в невидимую силу, подчас более грозную в такого рода делах, нежели регулярные батальоны. Будучи хорошо осведомлен о его происках, я довольно скоро сообщил о них двору, который, однако, не взял против них никаких мер. Я был этим столь удивлен, что долгое время полагал, будто Кардинал знает об этом более меня и, может быть, подкупил Монтрёя. Но когда я примирился с принцем де Конде, Монтрёй, с которым я встречался каждый день или, лучше сказать, каждую ночь, признался мне, что это он сам подкупил Ондедеи, обещав ему тысячу экю в год, чтобы не быть изгнанным из Парижа. Он оказал партии принцев неоценимые услуги, и действия его, направляемые принцессой Пфальцской и поддержанные Арно, Виолем и Круасси, постоянно питали в Париже бродило недовольства, терпеть которое всегда неосмотрительно. В эту пору я заметил также, что славные имена, пусть даже украшающие людей недостойных, а то и просто ничтожных, в подобных обстоятельствах всегда опасны. Герцог Немурский был человек совершенно пустой, что не мешало ему в эту пору играть заметную роль и порой доставлять нам множество хлопот. Одержать верх над этой партией можно было, только прибегнув к насилию, которое почти всегда неблагородно в отношении частных лиц, да и вкус к нему у меня отбила история, разыгравшаяся у Ренара. Капля коварства, всегда отравлявшая политику кардинала Мазарини, хотя и ловкую, склоняла его постоянно держать у нас на глазах, как бы между собой и нами, людей, с которыми он мог примириться нам во вред. Эти самые люди водили его за нос бесконечными переговорами, он тем же способом то и дело пытался провести их. От всех этих ухищрений выросла и сгустилась туча, которая в конце концов окутала и самих фрондеров; они, однако, заставили ее пролиться дождем и даже иссекли из нее молнии.