Мемуары

Вы легко можете представить, какое волнение в умах произвел отъезд принца де Конде. Герцогиня де Лонгвиль, хотя и больная, тотчас выехала следом за братом. Одновременно с нею отправились к нему принц де Конти, герцоги Немурский и Буйонский, виконт де Тюренн, господа де Ларошфуко, де Ришельё и де Ла Мот. Принц де Конде послал г-на де Ларошфуко уведомить Месьё о причинах, побудивших его покинуть Париж. Месьё испугался, что было заметно по выражению его лица. Он, однако, сделал вид, будто огорчен. Он отправился к Королеве и одобрил ее решение послать в Сен-Мор маршала де Грамона, чтобы заверить Принца, что она вовсе не умышляла против его особы. Месьё, убежденный, что Принц после шага, им сделанного, уже не возвратится в Париж, и потому вообразивший, будто, ничем не рискуя, может оказать ему услугу, поручил маршалу де Грамону передать Принцу, что он со своей стороны готов быть порукою его безопасности. Вы увидите далее на этом примере, сколь опасно давать обещания, исходя из одной лишь уверенности, что тот или другой поворот событий невозможен. Правда, соображение это редко кого останавливает. Едва принц де Конде оказался в Сен-Море, в партии его не осталось ни одного участника, который не возжелал бы примирить его с двором — так бывает всегда в предприятиях, глава которых известен своей неприязнью к мятежу. Мятеж никогда не может быть по сердцу разумному человеку, но разумная политика предписывает скрывать свою к нему неприязнь, если уж ты в него ввергся. Телиньи, зять адмирала Колиньи, накануне Варфоломеевской ночи заметил, что тесть его, не сумев скрыть свою усталость, более потерял во мнении гугенотов, нежели когда проиграл сражения при Монконтуре и Сен-Дени ³⁶⁰

. Таков был первый удар, полученный принцем де Конде, удар тем более чувствительный, что для его партии подобного рода потрясение могло оказаться роковым скорее, нежели для какого-нибудь другого содружества. Г-н де Ларошфуко, бывший одним из самых видных ее членов, благодаря неограниченному своему влиянию на принца де Конти и на герцогиню де Лонгвиль, играл среди мятежников ту же роль, какую г-н де Бюльон играл когда-то в финансах. Кардинал де Ришельё говаривал об этом последнем, что он тратит двенадцать часов в сутки на изобретение новых должностей, а другие двенадцать на то, чтобы их упразднить. Мата же, применяя эти слова к г-ну де Ларошфуко, утверждал, что тот каждое утро сеет какие-нибудь распри, а каждый вечер

миротворствует —

такое он употребил словцо. Герцог Буйонский, весьма недовольный принцем де Конде, и в той же мере двором, отнюдь не содействовал принятию твердого решения: избрать мир или ссору, ибо невозможность положиться ни на ту, ни на другую сторону в полдень опрокидывала его планы, составленные в десять часов утра. Виконт де Тюренн, не менее своего брата раздосадованный теми и другими, оказался к тому же в делах партии далеко не столь решительным, как на поле боя. Герцога Немурского могла бы побудить к действию пылкость, свойственная не столько нраву его, сколько возрасту, но боязнь быть разлученным с г-жой де Шатийон, в которую он влюбился, сдерживала его порывы. Шавиньи, возвращенному в кабинет, прирожденную его стихию, и возвращенному туда стараниями принца де Конде, нестерпима была мысль расстаться с должностью, но еще более нестерпима мысль исправлять ее вкупе и влюбе с Мазарини, предметом его ненависти. Виоль соединял с шаткостью мнений, присущей его другу, еще великую робость и алчность, ничуть не меньшую. Круасси, человек по натуре необузданный, колебался между крайностями, к которым толкал его природный нрав, и сдержанностью, хотя бы наружной, к которой его вынуждали дружелюбные отношения с г-ном де Шатонёфом, всегда старательно им поддерживаемые. Сверх того герцогиня де Лонгвиль по временам более всего на свете желала примирения, ибо к нему стремился г-н де Ларошфуко, а по временам жаждала разрыва, потому что он отдалял ее от мужа, которого она никогда не любила, а с некоторых пор начала бояться. Умонастроения эти приходилось брать в расчет принцу де Конде, а они поставили бы в тупик и Сертория ³⁶¹. Судите же, какое действие они должны были оказывать на принца крови, увенчанного безгрешною славою и усматривавшего в участи предводителя партии одно лишь злосчастье, да к тому же злосчастье, его роняющее. Одним из обстоятельств, наиболее для него тягостных, судя по тому, что он говорил мне впоследствии, была необходимость защищаться от нескончаемых подозрений, неизбежных в начале всякого дела, более даже, нежели в дальнейшем его ходе и в его следствиях. Поскольку все еще зыбко и неопределенно, воображение, ничем не стесненное, находит себе пищу во всем, что мнится ему возможным. А вождь наперед в ответе за все, что, на чей-то сторонний взгляд, может якобы взбрести ему в голову ^3б2. Вот почему Принц не посчитал возможным принять с глазу на глаз маршала де Грамона, которого всегда любил, и ограничился тем, что в присутствии знатных особ, которыми был окружен, объявил ему, что не может вернуться ко двору, пока клевреты Кардинала занимают там первые места. Все, бывшие на стороне принца де Конде и по большей части желавшие примирения, остались довольны этими словами, которые должны были, нагнав страху на подручных Мазарини, вынудить тех легче уступить всевозможным притязаниям каждого из них. Шавиньи, который непрестанно ездил из Парижа в Сен-Мор и обратно, ставил себе в заслугу перед Королевой, как она сама мне сообщила, что первый залп новой канонады Принца дан был не столько по самому Кардиналу, сколько по Ле Телье, Лионну и Сервьену. Ополчаясь на этих троих, Шавиньи преследовал свою цель — отдалить от Королевы тех, чье влияние в министерстве, истинное и прочное, затмевало его собственное, показное и призрачное. Замысел этот, в котором изобретательности было более, нежели здравомыслия, так его тешил, что в разговоре с Баньолем в тот день, когда принц де Конде потребовал отставки министров, Шавиньи отозвался о своем плане как о самом мудром и хитроумном, какой знал наш век. «Мы отводим глаза Кардиналу, внушая ему, будто его враги пошли по ложному следу, и вместо того, чтобы ускорить составление против него декларации, которая все еще не готова, довольствуются тем, что лают его друзей. Мы изгоняем из кабинета единственных людей, которым Королева может довериться, оставляя в нем других, которым ей придется теперь доверяться за неимением прежних, а фрондеров вынуждаем либо прослыть мазаринистами, если им вздумается взять под защиту ставленников Кардинала, либо поссориться с Королевой, если они решат ополчиться на них». Рассуждение это, которое Баньоль передал мне четверть часа спустя, показалось мне столь же справедливым в последней своей части, сколь пустым во всем остальном. Я всеми силами постарался найти выход из нового затруднения, и, как вы увидите далее, усилия мои не пропали даром.