Мемуары

Это утверждает меня в мысли, высказанной ранее, что в каждом деле бывают обстоятельства, которые в силу даже причин естественных ускользают от взгляда самых проницательных свидетелей; о них куда чаще упоминалось бы в истории, если бы историю всегда писали люди, сами причастные к ее тайнам и потому способные подняться над мелким тщеславием вздорных писак, которые, будучи рождены на задворках и ни разу не допущенные в переднюю, похваляются тем, будто им известно все, что происходит в кабинетах. В этом смысле меня изумляет наглость людишек во всех отношениях ничтожных, которые, полагая, что проникли в тайники сердца тех, кто принял самое живое участие в описываемых мной событиях, не нашли такого происшествия, которого ход не посчитали бы открытым им от причины до следствия. Однажды на столе в кабинете принца де Конде я увидел два или три сочинения, писанных этими угодливыми и продажными душонками ³⁵⁹

. Видя, что я их перелистываю, он сказал мне: «Эти пигмеи изображают нас с вами такими, какими были бы они сами, окажись они на нашем месте». Мудрое замечание.

Вернусь, однако, к окончанию беседы, какую я имел в ту ночь с Королевой. Она усердно добивалась, чтобы я обещался ей быть в Парламенте всякий раз, когда там окажется принц де Конде. «Причина этого мне известна, — сказала мне принцесса Пфальцская, которой я на другой день признался, что заметил особенную настойчивость Королевы в этом вопросе. — Сервьен с утра до ночи твердит Ее Величеству, что вы в сговоре с принцем де Конде и в силу этого сговора в некоторых случаях не станете являться на ассамблеи». Я не пропустил ни одной из них и держался при этом так, что хотя бы плоды моих усилий должны были заставить Сервьена устыдиться своих подозрений. Я старался угодить принцу де Конде, но лишь таким образом, какой не мог прийтись ему по вкусу. Я поддерживал все, что он говорил против Мазарини, но при этом не упускал случая пролить свет на тайные переговоры, какие между ними ведутся, и на причины, по каким Принц недоволен Кардиналом; такие разоблачения были весьма некстати для партии, которая в глубине души желала одного — примириться с двором, нагнав страху на первого министра. Принц де Конде всегда был противником междоусобицы, а г-н де Ларошфуко, полновластно руководивший герцогиней де Лонгвиль и принцем де Конти, неизменно склонен был к переговорам. Обстоятельства вынуждали их всех произносить решительные и сокрушительные речи, которые помогли бы им достигнуть цели, не будь фрондеров, усердно и старательно толковавших эти речи двору и народу. Королева, всегда отличавшаяся гордыней, перестала верить посулам, которым неизменно предшествовали угрозы. Кардинал перестал бояться, увидев, что принц де Конде уже не властвует над Парижем или, во всяком случае, не властвует над ним безраздельно. Народ, которому открыли подоплеку происходящего, более не давал веры тому, в чем его хотели убедить, прикрываясь необходимостью борьбы с Мазарини, уже не мозолившим ему глаза. Эти обстоятельства, а также известие о моем совещании с Лионном и то, что Буше сообщил Принцу о приближении двух гвардейских рот, вынудили Его Высочество б июля в два часа пополудни покинуть Отель Конде и удалиться в замок Сен-Мор. Без сомнения, у него не оставалось иного выхода; удержаться в Париже он мог разве при условии, если бы решился уже тогда на то, на что решился позднее — то есть обороняться открыто. Он не захотел этого, ибо еще не решился на гражданскую войну, к которой бесспорно испытывал крайнее отвращение. Некоторые осуждали его за нерешительность, я же, напротив, нахожу, что следует воздать хвалу ее причине; мне противна наглость грязных душонок, которые осмелились написать и обнародовать, будто человек, бесстрашием и доблестью своей подобный Цезарю, способен был поддаться неуместной робости. Презренные и вздорные эти писаки заслуживают публичной порки.