Мемуары безумца

Есть нечто более изысканное, чем вкус. Недостаточно иметь вкус к чему-то, надо иметь нёбо. Буало, без сомнения, обладал вкусом, и прекрасным, аттическим, изысканным, он был гурман в поэзии, как хорошенькая женщина-лакомка. Но у Расина было нёбо, он ощущал сочность поэзии, ее прелесть, амбру ее аромата, ее неуловимую чистейшую сущность, что чарует, трогает, будит улыбку. Это чувство, для тех, кто обладает им, не менее точно, чем один да один — два.

* * *

Пятница, 28 февраля 1840.

Только что перечитал эту тетрадь и пожалел себя.

* * *

Если вы начинаете книгу, намереваясь доказывать то-то и то-то, в манере религиозной, или кощунственной, или эротической, — вы напишете плохую книгу, потому что, сочиняя ее, вы извратили бы истину, исказили факты. Идеи имеют свое непреодолимое и естественное течение. Если ради какой-то цели, вы захотите изменить их направление, то все испортите; нужно дать характерам развиваться в их границах, обстоятельствам порождать себя; нужно, чтобы все текло само собой, и не надо тянуть ни вправо, ни влево. Приведу примеры: «Мученики», «Жиль Блаз»,[69] Беранже.

Сегодня, 21 мая, холодно, дождя нет. Казалось, вот-вот пойдет снег, а на деревьях листья! Тревожно и тоскливо: надо писать, выплеснуть чувства, а я не знаю, ни что писать, ни о чем думать. Однако в этом все то же постоянное смутное ощущение: я — немой, жаждущий говорить. О гордыня моя, гордыня! Никто не понимает меня, ни семья, ни друзья, ни я сам. В конечном счете я все посвятил ей и, быть может, ошибся. Я пишу эту страницу и сознаю, что не говорю того, что хотел бы сказать, не нахожу способа выразить то, что переполняет меня. Я сейчас в странном положении: вот-вот закончу учение и, как говорится, вступлю в свет. Вспомнилось прошлое, и я вижу восемь лет, проведенных в коллеже. Мне все-таки кажется, что минуло лет двадцать с тех пор, как я впервые вошел туда в три часа пополудни, одетый в синюю куртку.[70] То было время невыносимой тоски и тупого уныния, смешанных с приступами шутовства. Я это опишу когда-нибудь, потому что жажду рассказывать себе о себе самом. Все, что я делаю, — делаю ради собственного удовольствия: пишу, чтобы читать написанное, одеваюсь, чтобы выглядеть лучше, улыбаюсь своему отражению в зеркале, чтобы быть себе приятным. Вот основа всех моих поступков. Ты сам для себя — не лучший ли из друзей? Я сужу себя благосклонно, но также и беспощадно, ведь бывают дни, когда я желал бы репутации самого незначительного водевилиста. Я и возвышаю, и принижаю себя, потому что не достиг своей истинной высоты. Перечитал недавно «Смара»:[71] разочарование, испытанное при этом, было полным. Все, что казалось мне пылким, — холодно, все, что казалось хорошим, — отвратительно. Будущее влечет меня, настоящее значит мало, прошлое вызывает грусть, и я совсем не нажил опыта. Люблю думать о будущем, я постоянно думал о нем, и ни разу не случилось того, на что я надеялся, чего ждал, боялся, etc.

* * *

Сила — это качество, которым наслаждаются, теряя его. Начав писать, я хотел дать точную копию того, что думал, чувствовал, а этого ни разу не случилось. Настолько человек обманывает сам себя. Вы смотрите в зеркало, но образ ваш искажен. Короче говоря, писать правдиво невозможно. Мы себя приукрашиваем, подшучиваем над собой, жеманимся. Десять противоположных мыслей возникают порой, когда пишешь одну только фразу. Поторопитесь — все изуродуете, помедлите — запутаетесь и остынете к работе.

* * *

Меланхолия — наслаждение искусственное. Сколько людей уединяется, чтобы усугубить печаль, лить слезы на берегу ручья, намеренно прихватив с собой чувствительную книгу! Мы все время сочиняем себя и пересочиняем вновь.

* * *

Временами хочется быть атлетом, а другой раз — женщиной. В первом случае — это говорящие мускулы, во втором — плоть, любовно вздыхающая, обнимающая.

* * *

Вкус — вот чего мне недостает в первую очередь. Я хочу высказать все. Я схватываю и понимаю целостно, в синтезе, не замечая деталей, мне понятно tutti,[72] то, что остро или рельефно, и больше ничего. Ткань, структура ускользают; у меня шершавые руки, и я не ощущаю бархатистость материи, но восхищен ее блеском. Полутонов я не различаю; вот почему мне нравится пряное, острое или сладкое, сочное тоже, но исключительно нежное. Прежде всего — цвет, образ. Мне недостает лаконичности, а еще больше — точности.

В моих сочинениях нет единства, движения, нет даже (два слова неразборчивы), и воображения нет, и чувства ритма ни малейшего. Вот чего мне недостает — и стиль мой многословный, напыщенный.

* * *

Драматическое искусство — это геометрия, выражающая себя в музыке. Возвышенное у Корнеля[73] и Шекспира представляется мне прямоугольником; мысль завершается прямыми углами.

* * *

Монтень — вкуснейший из всех писателей. В его фразах — сок и мякоть плода.

* * *