Мемуары безумца

Когда прочтешь маркиза де Сада и очнешься от восхищения, задаешься вопросом: а если все именно так и то, чему он учит, — правда? Это потому, что вы не можете противиться его гипотезе, заставляющей мечтать о безграничной власти и великолепных наслаждениях.

* * *

Мы не возмущаемся, когда грызутся щенки, дерутся мальчишки, паук пожирает муху, мы, не задумываясь, убиваем насекомое. Поднимитесь на башню, достаточно высокую, чтобы не слышать шума, чтобы люди казались крошечными: если бы оттуда вы увидели, как один человек убивает другого, то не слишком бы взволновались, наверняка меньше, чем если бы кровь брызнула на вас. Вообразите башню, более высокую, и безразличие, более невозмутимое: гиганта, смотрящего на муравьев, песчинку у подножия пирамиды, и представьте, как муравьи убивают друг друга, взлетает пылинка — какое дело до них гиганту и пирамиде? Теперь вы можете сравнить природу, Бога, одним словом, бесконечный разум с этим гигантом в сто футов ростом, с пирамидой в сто тысяч футов высотой — потом подумайте о мере наших преступлений и добродетелей, нашего величия и ничтожества.

* * *

Насмешка — самая могущественная и самая страшная вещь, она неотразима: нет такого суда, чтобы призвать ее к ответу ни по здравому смыслу, ни в сердцах. То, что осмеяно, — мертво. Смеющийся человек сильнее вооруженного шпагой. Вольтер был королем своего века, потому что умел смеяться, именно в этом был весь его талант. В этом заключалось все.

* * *

Веселье — квинтэссенция ума. Умный человек — веселый, ироничный, скептик, знающий жизнь. Философия и математика — это разум, так сказать, сила и судьба идей, поэт — тело и слезы. Насмешник — пылающий костер.

* * *

Самая безнравственная театральная пьеса — «Мизантроп», и в этом ее особая прелесть.

* * *

О, плоть, плоть! Демон, что является вновь и вновь, вырывая книгу из рук, веселье из сердца, делает мрачным, жестоким, эгоистичным et sui gaudens.[74] Гонишь его — он возвращается, подчиняешься ему в упоении, бросаешься к нему, отдаешься ему с раздувшимися ноздрями, напряженными мускулами, бьющимся сердцем, — и приходишь в себя с влажными глазами, измученный, в досаде. В этом жизнь — надежда и разочарование.

* * *

Маркиз де Сад забыл о двух вещах: об антропофагии и хищниках, а это значит, что великие люди также ограниченны, ведь прежде всего он должен был осмеять порок, чего не сделал, и в том его ошибка.

ПАСТИШ[75]

То было в сумерки. Асур возлежал на пурпурном ложе. Аромат цветущих апельсиновых деревьев, запах моря, тысячи угасающих звуков неслись к нему. Еще он слышал, как в глубине двора, где жили рабы, повернувшись к уходящему за горы солнцу, рычали в клетках львы и тигры, и пена из открытых пастей летела на прутья клеток. Они ревели, ведь там, в глубоком сумраке под алоэ, их ждали самки. Асур тоже рычал, и ноздри его раздувались, заранее предвкушая запах пыток, полнивших радостью его сердце. Он поднялся, вышел на опоясанный золотом балкон самой высокой башни и, опершись на перила, посмотрел вокруг. Взгляд его скользил, подобно наконечнику стрелы, выбирающей цель. Было душно, Асур задыхался, томился жаждой, хотел крови. Иссохшие головы окаймляли балкон. По ночам орлы и коршуны слетались сюда и выклевывали плоть из черепов. Он слышал шум их крыльев под крышей, когда под ним хрустела и гнулась, как ива, спина наложницы, а он до последней капли пил горячую кровь из белой руки.

Что станет делать он сейчас, еще не очнувшись от ночной оргии? Отдастся фаворитам или повелит магам курить ему фимиам? Асур медленно сошел вниз, казалось, незримая фея ведет его за руку. Фея радостей адской бездны, парящая над полями сражений, источающая аромат роз и человеческой плоти, фея в белом запятнанном платье, с крепкими стальными клыками, объятия ее душат, ладони ласкают. Она вела его в галереи. В хрустальных светильниках еще горели огни, шептали струи фонтана, на полу валялись мертвые и пьяные, слышались вздохи, руки безвольно бились о землю. Все было убрано по мановению бровей. Томные невольницы расплескали из сосудов чарующие благовония, расправили прозрачный розовый полог, раскинули ложа, где смягчается и замирает от поцелуев сердце мужчины. Вот приводят заплаканных, одетых в черное женщин с розами в волосах. Нагие фавориты вышли из потайной двери. Глаза Асура смеялись, он целовал их, позволял ласкать себя. Слышно было, как рыдают три сестры, как царапают дверь когти; принесли яд…[76]

* * *

Ночь, 2 января 1841 года, написано по возвращении с бала

Как давно это было написано, Боже мой![77] То было в воскресенье после полудня, в час раздражения и скуки, измученный и болезнью и выздоровлением, я бросил перо и ушел. Я отправился пешком обедать в Девиль.[78] На бульваре мы с Амаром[79] встретили Балле;[80] я был циничен и взбешен.