Мемуары безумца

— Я стала важной дамой, спала до полудня, у меня были слуги, они всюду сопровождали меня, была коляска, в ней я каталась, откинувшись на подушки, моя породистая лошадка славно перескакивала через стволы поваленных деревьев, и грациозно колыхалось черное перо на шляпке — амазонке. Я разбогатела в одночасье, но вся эта роскошь меня возбуждала, вместо того чтобы усмирить. Скоро я прославилась, мои поклонники безумствовали, чтобы доставить мне удовольствие, каждый вечер я читала любовные письма, искала в них отражение сердца, непохожего на другие сердца и сотворенного для меня. Но все, кто писал их, были одинаковы, я знала наперед и окончание их фраз, и манеру падать на колени. Двоих я отвергла из каприза, они покончили с собой, их смерть нисколько не тронула меня. Зачем умирать? Не лучше ли было бы все перенести, ради меня? Если бы я полюбила кого-то, то не нашлось бы таких широких морей, таких высоких стен, чтобы помешать мне. Будь я мужчиной, как ловко я могла бы подкупать сторожей, ночами проникать в окна, поцелуями заглушать крик моей жертвы и каждое утро обманывать ее вчерашнюю надежду.

Я в гневе прогоняла одних и принимала на их место других. Однообразие плотского наслаждения приводило меня в отчаяние, я бешено гналась за ним, сгорала в упоительных мечтах от жажды новых удовольствий, и в этом походила на терпящих бедствие моряков, которые пьют морскую воду и не могут напиться, так сжигает их жажда!

Щеголи или мужланы — я хотела понять, все ли они одинаковы. Я пробовала на вкус страсть мужчин с белыми и полными руками, с крашеными, фальшивыми волосами, бледные подростки, светловолосые, изнеженные, как девушки, замирали рядом со мной, старики оскверняли меня дряхлыми ласками, а я, проснувшись, рассматривала их впалую грудь и тусклые глаза. На простой скамье, в деревенском трактире, между кувшином вина и трубкой табака крепко обнимал меня простолюдин, и вместе мы наслаждались грубо и просто, но всякий сброд в любви не лучше благородных, и охапка сена не мягче софы. Для одних я становилась преданной рабыней — они не больше любили меня за это, я служила шутам и отвратительным негодяям — они отвечали ненавистью и презрением, а я хотела в сотни раз умножить ласки и утопить их в счастье.

Наконец, понадеявшись, что уроды способны любить лучше других, и рахитичные существа цепляются за сладострастие как за источник жизни, я отдавалась горбунам, нефам и карликам, их ночам позавидовали бы богачи, но они, словно в ужасе, бежали от меня. Ни бедные, ни богатые, ни красавцы, ни уроды не могли дать мне той всепоглощающей любви, какую я ждала от них. Зачатые в тоске от пьяных паралитиков недоноски, вино лишает их сил, женщина убивает, они боятся умереть в ее постели, будто на войне, все они с первой минуты были противны мне.

Так, значит, не стало на земле древних божественных наслаждений! Нет Вакха, нет Аполлона, нет тех героев, что шествовали обнаженными, в венках из листьев винограда и лавра. Я рождена быть любовницей императора, мне бы любить разбойника среди крутых скал, под африканским солнцем, мне нужны объятия удава и рычащие львиные поцелуи.

В то время я много читала. Были две книги, которые я перечитывала сто раз — «Поль и Виргиния»[112]

и другая, она называлась «Преступления королев».[113] В них я видела портреты Мессалины, Феодоры, Маргариты Бургундской, Марии Стюарт и Екатерины II. «Как хорошо быть королевой, принимать поклонение влюбленной толпы!» — думала я. Что ж, я и была королевой, какой можно быть в наше время, и, входя в ложу, с вызовом обводила торжествующим взглядом публику, тысячи глаз следили за движением моих бровей, все повиновались моей дерзкой красоте.