Мемуары

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей,

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет.

Поэт как будто давал ему индульгенцию на будущие, еще не оформленные в сознании тирана преступления!

Такие слова можно повторять в укромных углах кремлевских палат, вытаскивая из этого «сброда» то одного, то другого из «тонкошеих вождей», и натравливать их друг на Друга. Видимо, этот Мандельштам большой мастер. Надо о нем узнать… Глубже заглядывать в душу и замыслы злодея я не берусь. Но всем известные события 1937— говорят сами за себя.

Обстоятельства последнего ареста Мандельштама не носят на себе следов брошенного на него убийственного взгляда Сталина. После моря пролитой крови, сфабрикованных процессов, массовых репрессий и высылок невинных людей, очевидно, было уже не до этого поэта. Он был бы забыт, если бы сам не напрашивался на внимание «братьев-писателей» в Москве и Ленинграде. Они боялись его. В любую минуту их можно было обвинить в знании чудовищного антисоветского стихотворения, а вместе с тем автор почему-то ходит на свободе. Когда-то сам Сталин обошелся с ним милостиво. А теперь? Лучше с ним не связываться и потихоньку выпроводить подальше от Москвы. Принятое сейчас толкование причин его второго ареста в 1938 г. смехотворно. В то время, как в Кремлевской больнице стаскивали с постелей послеоперационных больных и волокли их на Лубянку, кто бы стал заботиться о Мандельштаме, запрятав его в санаторий на Саматихе, чтобы комфортабельнее произвести арест? Что за нелепость! С какой стати Литфонд Союза писателей великодушно отпустил четыре бесплатные путевки в санаторий под Москвой Мандельштаму и его жене на два месяца? Когда они отдыхали там, несколько раз звонили из Союза и справлялись о здоровье Осипа Эмильевича. Ясно, что была задумана какая-то интрига с целью избавиться от присутствия в Москве Мандельштама и его жены с их неясным положением.

Все это довольно откровенно описано в письме Павленко к секретарю Союза писателей, чтобы «по-сыновьему, по-братски» пожаловаться на беспокойство, причиняемое этим суетливым поэтом. Кто распорядился вторично судьбой Мандельштама, из опубликованных документов его дела не видно. Мы знаем только фамилию исполнителя этого распоряжения.

Надежду Яковлевну беспокоило подозрение, что тут сыграл роль частный инцидент с одной коммунисткой. Она так и писала в своей жалобе Берии, прося «проверить, не было ли чьей-нибудь личной заинтересованности в этой ссылке».

Надежду Яковлевну беспокоил еще один вопрос: почему взяли одного Осипа Эмильевича, а ее оставили на свободе, несмотря на то, что в инциденте были замешаны они оба? Пока мы не располагаем полным сводом документов, мы не сможем распутать этот узел. Гораздо яснее положение Льва Николаевича Гумилева, задерживаемого до 1956 года в заключении.

Он смог освободиться только после постановления XX съезда партии о культе личности и его вредных последствиях. Только тогда ослабла власть А. А. Андреева, который занимался делом Ахматовой с 1940 года. Ее сборник «Из шести книг» забраковали тогда три секретаря ЦК — А. А. Жданов, Г. М. Маленков и А. А. Андреев.

Отличившись в 1946 году как отменный мракобес, А. А. Жданов умер в 1948-м, Маленков после смерти Сталина очень скоро оказался не у дел. Остался один Андреев, бывший член Политбюро, член Президиума Верховного Совета СССР. Нет сомнения, что от него исходил запрет на пересмотр дела Л. Гумилева. По всей вероятности, он никогда не мог забыть и простить оскорбительную строфу из стихотворения Мандельштама. Это видно и из того, что, как только прошел XX съезд, Л. Н. Гумилев был реабилитирован. Но это не излечило его от болезненной и необоснованной обиды на мать.

К дням его освобождения можно применить русскую пословицу, только перевернув ее наоборот: «Не было б несчастья, да счастье помогло». Счастье заключалось в том, что в Омске работала так называемая «микояновская комиссия», созданная для ускорения пересмотра дел невинно осужденных. Такая комиссия освободила Льва Николаевича. Он явился в Москву, когда его дело еще лежало на столе у генерального прокурора Руденко и ждало его возвращения из Баку для оформления протеста. Кстати говоря, эта обязательность протеста именно генерального прокурора тоже указывает на сложность политического положения и А. А. Ахматовой, и судьбы Н. С. Гумилева, и их сына Льва Николаевича. Двуступенчатосгь процесса его реабилитации окончательно укрепила его ложную уверенность в том, что он сам себя освободил. Я помню его непредвиденную реакцию на мою фразу: «Лева, Вас освободил XX съезд». «Ага! Значит, мама вообще не подавала никакой просьбы!!» — вскричал он, почему-то пораженный моей фразой. Последовал такой бурный взрыв, что мне стала ясной невозможность сдвинуть его с этого места.