Мендель

Он еле нес свое тяжелое, отекшее тело. В движениях и жестах появилась теперь та парадоксально-медлительная хлопотливость, какая бывает у беспомощных людей. В речи сильнее прежнего слышался селянский говорок его родины с размазанными, превращенными в шипящие «п» и «т». И из-за всего этого казалось, что в пустой теперь приемной, заставленной модной инкрустированной перламутром и эбеновым деревом мебелью в бидермейеровском стиле, появлялся не хозяин сей обители и сей мебели, не сановный иерарх церкви, а старый немец-крестьянин из Кулендхен, проделавший в отчаянности пешее паломничество через всю Моравию из-под Нова Ичина к святому Томашу и Милосердным Сестрам Брюннским, чтоб вымолить исцеление и годик-другой еще на этом свете,

Опершись о плечо слуги, он спускался по лестнице к двери, и, прежде чем нахлобучить на голову неизменный черный цилиндр — память о крайне скромной дани, какую смог отдать когда-то цивильному щегольству, — ждал здесь, пока притихнет стук молотков в груди, висках, затылке. И в саду он тоже делал остановки.

Путь был хоженый-перехоженый. Псы шли впереди, не оглядываясь.

Сначала — к монастырской кирке. Потом — самый трудный участок — в гору, в дальний конец сада к выходящей на склон Шпильберга новой калитке и к пчельнику, построенному по собственному его проекту. Он обязательно посещал его в каждое из путешествий, повторявшихся трижды в день. Но, конечно же, к пчельнику он брел не за медом — кто собирает мед в октябре, в ноябре! — его интересовали термометры — минимальный и максимальный, укрепленные в павильоне.

И к кирке он шел не для молебствий о здравии, а снова из-за термометра, висевшего снаружи, как и полагается по науке, на северной стене.

Самым легким был последний кусок пути — под гору и к дому. Но прежде чем повернуть к дверям, он делал крюк, для здорового человека незаметный, а для него чересчур хорошо ощутимый. В «прелатском саду» — так называлась часть владений, прилегавшая к самой обители, — на специальном столбике были установлены анемометр и дождемер.

Иозеф развертывал книгу, которую нес под мышкой. Большую — in folio — тяжелую, толстую. Подставлял разграфленные страницы. Если было темно, светил фонарем на термометры, на бумагу. Ничто больше ему не доверялось. На уговоры докторов и друзей аббат отвечал непременно:

— Пока могу, все буду делать сам. Иозеф обязательно напутает в записях. В лучшем случае пойдут сплошь ошибки на параллакс… Нужно ощущать важность каждой мелочи.

Путь проходил в молчании — оттого, что мешала одышка, и потому, что опасно говорить на холоде. Но изо дня в день путь становился все более и более долгим, и, если к концу его оба замерзали, Иозеф нарушал молчание шуткой, всегда одной и той же — насчет весенних фиалок, что не ко времени распустились на носу его преподобия.

Когда-то — в прошлом, кажется, марте — это шутка, прозвучав впервые, так понравилась преподобию, что в тот же день она была им процитирована в одном из писем, а Иозеф поставлен об этом в известность. И слуга принялся эксплуатировать шутку нещадно, но Мендель всякий раз терпеливо выслушивал ее. Он не хотел отказываться даже от малости из того, что составляло ощущение жизни.

…От шутки слуги насчет его посиневшего носа и от ломтика-другого волшебной монастырской ветчины или пусть от самого крохотного — ведь он болен все-таки! — из тех печений, что заставляли брюннских бюргеров посылать своих дочек-невест в обучение на кухню святого Томаша.

…От ежедневного десятка некрепких, но обязательно первосортных сигар, коробки которых упорно соседствовали на его столе со все разраставшейся батареей пузырьков с нахлобученными аптекарскими сигнатурками. Впрочем, тогдашние доктора считали, что табак поддерживает сердце и сгоняет отеки.

…И от метеорологии, увлечения, пронесенного через всю жизнь, — с наблюдений вместе с ольмюцким физиком Францем за солнечными пятнами и экзаменационного реферата по физике атмосферы, получившего превосходный отзыв великого Доплера и могущественного Баумгартнера.

Впрочем, у него было еще одно увлечение — новое. Где-то году в 78-м он попросил братьев записывать для него все фамилии, оканчивающиеся на «mann», «bauer» и «гпауег». Где бы фамилии ни встретились — в газете, в журнале, в личном письме, на вывеске торговца, в деловой бумаге, в церковной книге, классном журнале — где угодно. Фамилий, фамилий — как можно больше фамилий!