Мендель

И теперь тоже ни одной из своих привычек он не хотел изменить. В том числе и привычке добиваться четких и ясных ответов, какие требовал от своих учеников в самые счастливые годы, когда преподавал в реальной школе экспериментальную физику и биологию, и какие требовал от собственных опытов, что ставил в ту самую счастливую свою пору в крохотном палисадничке под окнами трапезной, — опытов с горохом и львиным зевом, маттиолами, фуксиями и ястребинками, от опытов с белыми и серыми мышами, которых скрещивал тайком от соглядатаев епископской канцелярии, от опытов с пчелами, принесшими монастырю доход, от непонятных монахам экспериментов с фамилиями.

Следуя этой привычке, он потребовал ясности и от медиков. И добился:

«Нефрит. Сердечная слабость. Водянка…»

— Естественная неизбежность, — так сказал он о том, что предстояло. Сказал, поднял руку и — думали, что перекрестится, — поправил очки.

Он не проявлял усердного благочестия, которое было бы к лицу, ему, высокому функционеру Службы Спасения, когда вот-вот должна была прийти пора последней молитвы: «Confiteor! Miserere, in manu…» — «Каюсь! Помилуй, в руце твои предаю дух мой!…» И даже — по словам Фердинанда — «говорил нам, племянникам, что он не стал бы оказывать нам ни малейшей поддержки, если бы мы пошли по духовной линии».

Он настолько хотел ясности, что потребовал, чтоб его вскрыли, дабы убедиться в истинности наступления смерти, а перед концом он не успел причаститься, и это все вместе вызвало толки.

И никто не узнает теперь, какие мысли о природе, о наследственности, о жизни сгорели вместе со всем его архивом.

Но бога аббат все-таки незадолго до смерти помянул — в письме Лизнару, бывшему своему ученику по реальной школе, ставшему к этому времени профессором. Лизнар прислал в подарок свою книгу по проблемам физики атмосферы — то была одна из последних книг, прочитанных Менделем, и с наслаждением, — и он написал Лизнару:

«…И поскольку нам вряд ли придется сызнова встретиться на этой стезе, позволю себе, сердечно с Вами прощаясь, вместе с прочими благословениями призвать на Вашу голову благословение Бога Метеорологии!…»

А неделю спустя, уже в самом конце декабря — за десять дней перед тем, как «естественно неизбежное» свершилось, — «доктору своих надежд» — старшему племяннику, оканчивавшему медицинский факультет в Вене, было отправлено веселое письмо, начало которого он выдержал в классических оборотах тогдашнего судейского стиля:

«…Исходя из обстоятельств, установленных Фердинандом, отныне ты являешься таковым, против какового возбуждено преследование в порядке сокращенного судопроизводства и каковой — в соответствии с буквой Закона — должен быть подвергнут отсидке рождественских наказаний в Брюнне, на каковой случай тюрьма должна была быть за два дня извещена об ее использовании. И так как таковой по сию пору не заявил добровольно о явке для отбытия означенного наказания, сия мера будет применена к таковому принудительно, о чем ты и ставишься в известность…»

Средь шутливых пассажей затесалась фраза:

«…Мне, кстати, крайне необходимо обсудить с тобой один важный профессиональный вопрос…» А далее снова: «In der Hoffnung, Dich recht bald in dem bewupten Kerker zu sehen, zeichnet sich Dein immer treuer Vetter Qregor» — «В надежде на скорое свидание в упомянутой тюрьме подписуется всегда верный твой дядя Грегор.

Брюнн, 26 декабря 1883 года».

Так на закате — правда, единственный раз за всю жизнь — в приложении к своей обители он произнес это слово — «der Kerker», не знающее иного перевода, кроме как «тюрьма», «темница», «узилище». Он произнес его в шутку. Но в письмах — в тех в общем-то редких своих письмах, за которыми семнадцать Лет спустя кинулись охотиться ученые-биографы, — он словно умышленно старался не называть монастырь, где прожил целых сорок лет, своим домом. Он просто избегал слова «дом». Он писал «моя квартира», «мое жилище», он писал «уехал из Брюнна», «вернулся в Брюнн», подменяя это слово географическим понятием. И лишь в 1866 году, когда в Моравию вторглись пруссаки и холера, было написано: «…наш дом получил на постой 94 лошади с приложенным к ним соответственным числом солдат…»

Слово «дом» было сказано лишь один раз. И получилось, что именно последний раз в своей жизни эти свои комфортабельные апартаменты с навощенными паркетными полами, заставленные инкрустированной мебелью в стиле бидермейер, увешанные портретами всех настоятелей, сменивших один другого, портретами в золоченых рамах, портретами, на которых со столь великой тщательностью были выписаны кружева парадных стихарей, драгоценные каменья перстней и нагрудных крестов, шелк пелерин и завитушки посохов. — эти апартаменты в последний раз в своей жизни он письменно назвал «der Кегker» — «тюрьма».

Что это было? Случайность? Или, может быть, сделанный под занавес вывод, такой же четкий, как те, что он требовал от учеников, от своих опытов и расчетов?…

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА ГРЕГОРА ИОГАННА МЕНДЕЛЯ