меня кнутом, что до сих пор присесть не могу. И как только увидит меня, кричит и кричит, что я опозорил весь род, хватается за кнут.
— Погоди,— удивился я,— ты же говорил, что землемеры тебя упрашивали пойти к ним на работу...
Султан смерил меня гневным взглядом.
— Ты мне зубы не заговаривай,— грубо сказал он,— не хочешь дать мне хлеба, так и скажи. Жадюга!— Он
добавил еще несколько слов, которые лучше не повторять.
Я вынес ему хлеба, картошки, масла и даже разыскал большую копченую селедку.
— Вот это Кожа! Ай да приятель!— восхитился Султан.— Ты приходи запросто ко мне. Я дам тебе подержать тудавлит,— рассыпался Султан,— научу тебя, как с ним обращаться.
— Научись лучше правильно говорить. Не тудавлит, а теодолит, и я сам умею с ним работать. Меня Рахманов научил.
Султан, видимо, не на шутку обиделся.
— Строишь из себя!—сказал он, шмыгая носом.— Ну ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок.— Он подхватил картошку, хлеб, селедку и скрылся.
«А ведь и я мог стать таким»,— пронеслось у меня в голове. Султан ведь тоже думал, что ему всю жизнь все
будет сходить с рук, что так и промчится он сквозь дни и годы капризным, своевольным жеребчиком. Но и к этому
жеребчику подобрали оглобли.
Долго еще я слышал удаляющийся стук — шаги Султана Сугурова, моего друга, казавшегося прежде таким
сильным, независимым и гордым и ставшего в один прекрасный день жалким попрошайкой и трусом.
«Если бы я сказал, что иду топиться, я бы уж лучше утопился»,— подумалось мне...
И вдруг я рассмеялся. До какой же нелепости нужно дойти, чтобы всерьез рассуждать о таких вещах.
«Ветер очищает воздух, смех — душу»,— не раз говорила бабушка. Так случилось и со мной. Мне вдруг стало как-
то беспричинно и внезапно хорошо и весело.
Я огляделся. Давно я не видел такой чудесной ночи, как сегодня. Чистое шелковое небо было увешано звездами,