Меншиков

На Городском, Адмиралтейском островах, везде по Неве и большим протокам указано было ставить только каменные строения; печи делать с большими трубами, и дома крыть черепицей или «в крайности дерном»; далее от Невы строить мазанки в два жилья на камне. Всюду в городе запрещено было строить конюшни и сараи на улицу, «как на Руси допрежь делалось», а велено ставить их внутри дворов, чтобы на улицы и переулки выходило жилье. Деревянные постройки, где они дозволялись, сказано строить брусяные, обитые тесом, окрашенные червленью или расписанные под кирпич.

«Дыхнуть некогда! — думал Александр Данилович. — А тут недуг приступил: сухой кашель грудь раздирает, как что рвется внутри: харкнешь — кровь… Утром как тряпка лежишь, руки-ноги отваливаются… Надолго ли хватит?..»

— За траву не удержишься! — говорил он Дашеньке, снисходительно улыбаясь, когда она советовала ему хоть на малое время отойти от дел, полечиться.

Вставал, разминался.

— А першпективы-то на левобережье, — прикидывал, — надо успеть до тепла прорубить; весной — пни корчевать, летом — мостить, заселять. Только так… Иначе выйдет такая затяжка!

Не-ет, — упрямо мотал головой генерал-губернатор, — сейчас болеть недосуг!..

2

Дети дворян учились в цифирных школах, женились, отцами семейств являлись на царские смотры дворянских недорослей и отправлялись за море для науки, под наблюдением комиссара, с инструкцией, в которой за нерадение рукой самого государя «писан престрашный гнев и безо всякие пощады тяжкое наказание». И рассеивались эти компании по важнейшим приморским городам — Амстердаму. Венеции, Марселю, Кадиксу и другим.

Легко ли было изнеженным домоседам терпеть этакую «муку мученическую, горе горецкое»? И многие волонтеры в своих письмах молили родных походатайствовать за них у кабинет-секретаря Макарова либо у самого генерал-адмирала Апраксина взять их к Москве и определить хотя бы последними рядовыми солдатами или хотя бы в тех же европейских краях быть, но обучаться какой-нибудь науке «сухопутской», только бы не «мореходской». «Ибо, — писали они, — что есть премудрей навигации, а тяжелее артикула матросского?»

Отлынивать же от учения нельзя. Государь приказал: «Недорослей, которые для наук в школах и в службу ни к каким делам не определены, высылать в Петербург на житье бессрочно».

— Чтобы были у кого следует на глазах, — говорил Петр. — За отцовскими-то спинами пора кончать прохлаждаться. А то едят эти захребетники сладко, спят мягко, живут пространно, «всякому пальчику по чуланчику», — дурь-то в голову и лезет. Ни-чего! — кашлял, хитро подмигивая в сторону Меншикова. — Здесь их научат, с какого конца редьку есть!

— Ни нам, ни детям нашим покоя нет, — зло ворчали родители недорослей. — Всю душу выворачивают наизнанку!..

Тяжко вздыхали:

— Вот тут и крутись, как береста на огне!.. И что это теперь будет? Испытует нас господь или наказывает — его святая воля!..

Другие же по простоте душевной считали, что дальше «новостей» дело не пойдет, — бог не допустит, ибо «кто по латыням ни учился, — толковали они, — то с правого пути совратился. Да и греки ноне живут в теснотах великих, между неверными, и по своей воле им ничего делать нельзя. За низость, стало быть, надо ставить теперь кланяться им!»

С кислой гримасой принимались молодые дворяне за геометрическое и числительное учение и то твердили исковерканные латинские слова-определения, написанные русскими литерами: аддицио — сложение, субстракцио — вычитание; то, в ужасе от мысли, что все это богомерзкая ересь, неистово рвали свои учебники и бежали к благочестивым старцам каяться в соблазнах, но… «успокоенные» свежими розгами, — «Розга хоть нема, да придает ума», — убежденно толковали наставники их, — они снова принимались зубрить: «Арифметика, или числительница, есть художество честное, многополезнейшее и многопохвальнейшее, от древнейших же и новейших арифметиков изобретенное и изложенное».

«Богомерзостен перед богом всяк любящий арифметику, — поучали благочестивые старцы. — Не тот мудр, кто много грамоте умеет, а тот, кто много богоугодных дел творит». Старцы знали, что государь считает их «корнем многого зла», что он обещал «очистить их путь к раю хлебом и водою, а не стерлядями и вином», — Забыть они, «благочестивые», не могли жестких указов Петра о монастырях и монашестве.

Весьма немногие принимали безропотно новое — и то, морщась, как морщится больной, глотая горькое, слабо помогающее лекарство.

— По раскаленной землице шагаем, Данилыч, — делился Петр с Меншиковым. — Знаю. Все ропщут вокруг меня. Но, запомни, брат, — и скулы его покрывались красными пятнами, — запомни: страдаю, а все за Отечество; желаю ему полезного, но враги пакости мне делают демонские. — Оглядываясь, ходил по токарной крупным, журавлиным шагом, как будто переступая через препятствия. — Ради Отечества и казню и армию завожу, — говорил останавливаясь перед самым лицом Александра Даниловича, — и корабли строю, и усердно собираю копейку — артерию войны… Ропщет народ? Знаю, что ропщет…