Мэр Кестербриджа

— Этакого молокососа выбирать в мэры… хорошо, нечего сказать! — бормотал он с кривой усмешкой. — Ну, да ведь это он на ее деньгах всплывает на поверхность. Ха-ха… чертовски чудно все это! Вот я, его бывший хозяин, служу у него в работниках, а он, работник, стал теперь хозяином, и мой дом, и моя мебель, и моя, можно сказать, жена — все принадлежит ему.

Он повторял это по сто раз на день. Никогда за все время своего знакомства с Люсеттой он так страстно не желал назвать ее своей, так страстно не жалел об ее утрате. Не корыстная жажда ее богатства обуревала его, хотя Люсетта стала казаться ему такой желанной именно благодаря богатству, которое сделало ее независимой и пикантной, что обычно так привлекает мужчин его склада. Богатство дало ей слуг, дом и красивые платья — словом, ту атмосферу, в которой Люсетта казалась какой-то поразительно новой тому, кто видел ее в дни бедности.

Не удивительно, что его настроение опять стало мрачным и при малейшем упоминании о том, что Фарфрэ могут избрать мэром, прежняя ненависть к шотландцу вспыхивала в нем снова. Тогда же в его душе произошел перелом. Он часто стал поговаривать многозначительно вызывающим тоном: «Еще только две недели… Еще только двенадцать дней!» — и так далее, с каждым днем уменьшая срок.

— Про какие это двенадцать дней вы говорите? — спросил его однажды Соломон Лонгуэйс, работавший рядом с ним в амбаре на взвешивании овса.

— Через двенадцать дней кончится мой зарок.

— Какой зарок?

— Не пить спиртного. Через двенадцать дней исполнится двадцать лет с тех пор, как я дал этот зарок, и тогда уж я себя потешу с божьей помощью!

Как-то раз, в воскресенье, Элизабет-Джейн, сидя у окна, услышала чей-то разговор внизу, на улице, и уловила имя Хенчарда. Она не понимала, в чем дело, пока кто-то, проходя мимо, не задал собеседникам вопроса, который она задавала себе.

— Майкл Хенчард запил, а ведь целых двадцать лет ни капли в рот не брал, — ответили ему.

Элизабет-Джейн вскочила с места, оделась и вышла из дому.

Глава XXXIII

В те годы в Кестербридже был один компанейский обычай; правда, его не называли обычаем, но соблюдали свято. Каждое воскресенье, после полудня, большая толпа кестербриджских поденщиков — набожных прихожан и степенных людей, — прослушав обедню, выходила из церкви и гуськом направлялась через дорогу в гостиницу «Три моряка». В арьергарде обычно шествовал хор с виолончелями, скрипками и флейтами под мышкой.

Основным законом, законом чести, на этих освященных традицией сборищах было строгое самоограничение: каждый собутыльник пил не больше полупинты спиртного. Хозяин гостиницы точно соблюдал этот обычай и подавал компании кружки, вмещающие ровно полпинты. Все они были совершенно одинаковы, с прямыми стенками и нарисованными темно-коричневой краской двумя безлистыми липами, причем одно дерево обычно было обращено к губам пьющего, другое — к его собутыльнику, сидящему напротив. Местные ребятишки, когда им приходила охота пофантазировать, любили гадать, сколько таких кружек имеется у хозяина. По воскресеньям в большом зале гостиницы не менее сорока кружек было расставлено по краю огромного, на шестнадцати ножках, дубового стола, напоминавшего Стонэхендж — памятник глубокой древности[26]. Над ними в воздухе стоял круг из сорока дымков, поднимавшихся от сорока глиняных трубок, а за трубками виднелись лица сорока набожных прихожан, откинувшихся на спинки сорока стульев, разместившихся вокруг стола.

Беседа велась не такая, как в будни, а гораздо более деликатная и возвышенная. Сотрапезники неизменно обсуждали сегодняшнюю проповедь — анализировали ее, взвешивали, расценивали, решая, выше она среднего уровня или ниже, причем обычно рассматривали ее как своего рода научный доклад или спектакль, — словом, нечто никак не связанное с их собственной жизнью, если не считать той связи, какую имеют критики с критикуемым явлением. Виолончелист и церковный клерк, как лица, состоящие в официальных отношениях с проповедником, говорили авторитетнее других.

«Три моряка» и явилось тем заведением, которое избрал Хенчард, чтобы отметить конец своего долголетнего воздержания. Он так рассчитал время своего прихода, чтобы все сорок набожных прихожан, зайдя сюда, по обычаю, распить по кружке, застали его уже обосновавшимся в большом зале. По его багровому лицу можно было сразу же догадаться, что двадцатилетний зарок окончился и снова началась эра безрассудства. Он сидел за столиком, придвинутым к массивному дубовому столу прихожан, и некоторые из них, занимая свои места, кивали ему и говорили:

— Как поживаете, мистер Хенчард? Давненько вас тут не было.

Минуты две-три Хенчард не трудился отвечать и не отрывал глаз от своих вытянутых ног в сапогах.

— Да, — проговорил он наконец, — что правда, то правда. Я долго был не в своей тарелке. Кое-кто из вас знает, почему. Теперь мне лучше, но все-таки на душе у меня не очень-то весело. Эй вы, хористы, затяните-ка песню! С ее помощью да вот с этим пойлом Стэнниджа я, глядишь, и совсем выскочу из своего минора.