Меридианы карты и души

Из полумрака опочивальни господина Татосяна согласно раздается двухголосый храп — бас и контральто.

— Господин Татосян, госпожа Татосян! — постепенно повышаю я голос.

Никакого результата. Вынуждена войти в спальню и громко окликнуть. Наконец господин Татосян прерывает дуэт и открывает глаза. Говорю, что звонят из Лос-Анджелеса. Не успеваю закончить фразу, как старик мгновенно вскакивает.

— Внучка моя, Алис!..

Он просто потерял голову от радости, включил свет и, держа в руках трубку параллельного телефона, то говорит с внучкой, то на армянском обращается к жене:

— Ахавни, Ахавни, проснись, это Алис…

Невольно продолжаю стоять в чужой спальне. По-английски я не понимаю, но при чем тут английский! Радость армянских дедушек и бабушек на лицах стариков, в их голосах, в их растерянности. Вырывают трубку друг у друга из рук, и среди чужих, незнакомых слов я слышу наши ласковые, такие привычные мне с детства: «Сладкий ты мой птенчик», «Ласточка ты моя», «Солнышко мое», — и, сдается, хрустальная люстра превращается в простенькую коптилку с тоненьким неровным язычком пламени, широкое белоснежное ложе — в тахту, покрытую карпетом-паласом, комната оживает от простого, естественного, человеческого счастья, по которому, наверное, так тоскуют эти «грандма» и «грандпа» в своем комфортабельном одиночестве…

На следующий день после окончания встречи, или, точнее, вечеринки, в зале дома, где живут Татосяны, специально оборудованном для семейных празднеств и где на этот раз собрались армяне Форт-Лодердейна, меня повезли в Майами.

Утром я проснулась в гостинице со странным названием «Четыре посла». Четыре высоченные башни — четыре корпуса были на первых этажах соединены просторными, переходящими из здания в здание галереями. Во всю длину их расположились магазины и кафе-закусочные. А двор — опоясанный бетоном пляж, у которого, кажется, на цепь посажен океан, такой ручной, смирненький, прямо-таки в наморднике.

Вообще Майами— центр Флориды, мир гостиниц и развлечений. Если Лас-Вегас магией своих игорных домов захватывал и затем превращал человека в комок нервов, то здесь магия — сама природа, обволакивающие синевой воды, воздух, источающий тепло, расслабляющий, примиряющий. Вокруг на красных, зеленых, желтых топчанах сплошь один телесный цвет, только габариты разные. Широко раскинувшиеся, тоже цветные тенты, темные очки, благодатное тропическое солнце.

На машине мы прокатились по Майами, проехали по длиннющему легкокрылому мосту, соединяющему маленькие островки, и въехали в ту часть города, что называлась Майам-Бич.

Тут гостиниц и пансионатов еще больше. У нас был повод заглянуть в один из них. Здесь жил Назарет Парсамян, близкий к литературным кругам. Его однокомнатная квартира в пансионате своей потускневшей мебелью и обилием книг никак не соответствовала бьющей в глаза казенной гостиничной роскоши.

Парсамян сам не говорил мне об этом, но другие рассказали, что имя его сына и еще два армянских имени были среди тех имен, которые, как мне объяснили, выгравированы на борту космического корабля «Аполлон». Видимо, за большие заслуги в развитии американской космонавтики. Сколько имен таких Парсамянов, таких сыновей значатся на всевозможных дипломах и лицензиях во всех уголках мира, утверждающих научные изобретения, открытия, но какая доля этой энергии мысли и ума возвращается отцам, родному народу, той земле, откуда взяли начало эти мысли и ум?

В тот день в Майами был мой вечер. Честно говоря, днем, увидев воочию все это разгулье на пляже и на улицах Майами, я подумала: «Кто придет на наш вечер? Зря затеяли». Но удивление мое было велико, когда я обнаружила переполненный зал, и, как заметила, далеко не все из публики принадлежали «к сильным мира сего». Наоборот, неожиданно в этом зале преобладали голоса трудовых людей, исполненных любви к Советской Армении. Таково было и выступление вышедшего уже на пенсию Левона Гумджяна, который медленно, взволнованно читал свою речь, еле отрывая слова от бумаги.

«Побыв в Армении, я убедился, что это наше прибежище, наша надежда и вера. Как хотелось бы, чтобы там можно было построить дом для престарелых, где мы, люди спюрка, могли бы провести свои последние дни. Мы не хотим быть обузой нашему государству, и без того у него много хлопот. Я об этом говорил уже в Ереване. Передайте, пожалуйста, что у нас есть страховые полисы и приличные пенсии. Если нам удастся все это перевести в Ереван, он получит и наши пенсии, и доллары, и нам тоже будет хорошо».

Не знаю, чего больше было в этой речи — американской прямолинейной деловитости, пишущей доллар с большой буквы, или тоски, берущей с годами верх надо всем, исконной любви и тяги к земле родины…

28 мая, Егвард