Мэрилин Монро

«Изобразительных гэгов [в фильме] мало, шутки тяжеловесны, мизансцены невероятно скучны. И, однако, есть что-то и у мисс Рассел и у мисс Монро — на них смотришь, даже если и смотреть не на что и делать им нечего. Называйте это как хотите — природным магнетизмом, беспредельным кокетством, но именно они превращают фильм в представление, исполненное жизни» (Босли Краутер в «Нью-Йорк таймс»).

Эти впечатления о фильме, довольно бойко, надо признать, написанные, характеризуют, однако, не столько сам фильм, сколько атмосферу, которая окружала кинопроизводство в США в те годы. Сама бойкость и ирония, пронизывающие многие рецензии той поры, словно подразумевают совсем иной кинематограф, нежели тот, что приходилось рецензировать. И «грудастые гёрлз», и pin-ups, и «беспредельное кокетство», вовсе не осуждаемое, как того требовали маккартистские цензоры, а, напротив, сочувственно причисляемое к достоинствам фильма, ибо оно превращает его в «представление, исполненное жизни», — все это свидетельствует о том, что «лед тронулся», во всяком случае в рецензиях, и пуританские принципы, испокон веку прикрывавшие собой самый оголтелый разврат, уже не законодательны дефакто, и от них можно отступать (по крайней мере, на экране); пусть фильм и не соответствует тому, как о нем пишется, — несоответствие само по себе суть стимул и для перемен в кино. С этой точки зрения понятно, почему проблема «оскорбительного фильма», волнующая нас с Джоан Медлен, не могла никому и в голову прийти — авторы любого фильма, героини которого действовали живо и раскованно, могли рассчитывать на снисхождение и публики, и критиков.

Однако из-за рубежа (кстати, из страны, куда направлялись Лорелея и Дороти), со стороны, преодолев, так сказать, синхронную слепоту, некоторые критики рассмотрели, точнее — почувствовали, в веселой комедии вовсе не веселый подтекст. Правда, истолковали его по-разному. Молодой Франсуа Трюффо, чуть ли не под каждой кроватью разыскивавший «интеллектуальное кино», разглядел его и в этой безделке Хоукса. А потому «на этом фильме не до смета. И не то чтобы сценарий или режиссура были дурны — напротив; но смет застревает в горле…». Почему? Объяснения нет. Просто торжествует «интеллектуальное кино». Но главное, молодой критик верно почувствовал неодноплановость, нешуточность фильмового развития. Еще ближе к сути подошел Жан де Баронселли: «Когда Мэрилин Монро дебютировала, она была весьма посредственной актрисой. Помню, как она страдала в одной психоаналитической драме[43], — на нее трудно было смотреть. Но потом постепенно она обрела свой стиль, амплуа (глуповатая красавица). Опьяняющая, своенравная, пленительная, она своими фотографиями на кнопках завоевала сердца всей Америки. Но экран ласково посмеивался над ней. Пародирующая Мэрилин. Она пародирует здесь всех «роковых» женщин. Она манерничает, покачивает бедрами, трепещет, гримасничает и подмигивает, чтобы ее, не дай Бог, не восприняли всерьез».

«Ужели слово найдено?» Да, пародия. И пусть автором пародии критик счел саму Мэрилин. Здесь это ничего, здесь это объяснимо — ведь он не просто разглядел, расчувствовал это через океан, в поле совсем иной культуры (американизм в ту пору еще не подчинил себе культурную жизнь Франции), он продрался сквозь дебри синхронных фильму, современных ему нравов и привычек, всегда мешающих объективно оценить любое произведение, и точно и правильно назвал задачу Мэрилин, ее предназначение в веселом фильме Хоукса. Это нам сейчас, спустя четыре десятилетия, видно (да всем ли?), что джентльмены, замышлявшие фильм, хотя и предпочли блондинку в качестве главной героини, сыграли с ней довольно-таки злую шутку. Но по свежим следам фильма можно было только почуять, интуитивно угадать, что Занук со товарищи попросту воспользовались непрофессионализмом Мэрилин, ее неспособностью «отклеиться» от персонажа и заставили ее сыграть пародию на самое себя. Тонкий умысел: догадайся Мэрилин, что ее «идеально карикатурная» Лорелея — автошарж, ей сказали бы, будто это всего лишь шутка, музкомедия, что зрители ее прекрасно знают и что на самом деле она, конечно же, и умна и некорыстна и т. д. и т. п. Фильм и действительно пользовался значительным успехом у зрителей, и ни Мэрилин, ни даже критики — что же говорить о зрителях? — ничего не заметили. Что, впрочем, не удивляет, ибо действие на экране подчинялось сильной и очевидной тенденции, до поры до времени заглушавшей любые характеристические нюансы, персональные намеки и выпады, — исходной авторской установке на свободу нравов. Вернее даже — на их высвобождение из тенет априорных догм насчет семейного обустройства, благонравного поведения, личного счастья — всего того, что может быть названо способом жить.