Мэрилин Монро

Итак, вот как вспоминает Наташа Лайтес о совместной с Мэрилин жизни в своей квартире в 1948 году: «Дважды — в 11 часов дня и в полдень — она обнаженная дефилировала между спальней и ванной комнатой. Купание занимало у нее по меньшей мерс час. Затем все в том же дремотном, полусонном состоянии она скользила на кухню и готовила себе всегда один и тот же завтрак: апельсиновый сок, желе, холодную овсяную кашу с молоком, два яйца. Ни кофе, ни чая. И позднее, став «звездой», имея прямо на студии роскошное бунгало — с костюмерной, спальней, гардеробной и ванной, — Мэрилин так же беспечно слонялась, полностью обнаженная, по всему своему бунгало, среди костюмерш, гримерш, парикмахерш. Казалось, она блаженствовала, сняв с себя одежду, это состояние ее гипнотизировало. Если она вдруг замечала собственное отражение в большом — в рост — зеркале, она садилась перед ним или даже оставалась стоять, слабо шевеля губами, рассеянно полузакрыв глаза, точно кошка, которую чешут, впитывая в себя собственное отражение».

Надо признать, что если Мэрилин вспоминала о своей учительнице всегда очень уважительно, то та взаимностью ей не платила. Отнюдь: вот уже второй отрывок из ее воспоминаний о Мэрилин, и всюду мы видим какую-то поразительно злопамятную пристрастность. Исключая горечь отторгнутого (Страсбергами) и неоцененного (Мэрилин) авторитета, следует отметить острую предвзятость, завистливую мелочность воспоминаний. Для нас, читателей следующих эпох, эти воспоминания важны как свидетельства о живой Мэрилин, пусть и показанной в невыгодном свете. Однако важно и то, как воспринимали ее люди, пользовавшиеся ее особым доверием. Конечно, текст Лайтес не предназначался для печати (и я не знаю, опубликован ли он до сих пор), но даже эти отрывки, процитированные Гайлсом, показывают, как мало значат подчас даже самые близкие, самые доверительные отношения между людьми, встретившимися за профессиональной деятельностью; выясняется, что достаточно любой случайности, и самые добрые отношения («Я дышала за нее», — скажет еще Наташа) пророют в душе бороздку недоброжелательности и зависти. Это особенно печально именно потому, что текст Лайтес не предназначался для публикации, то есть отражал искренние чувства Печально это и потому, что вся жизнь Мэрилин фактически состояла из одной только профессиональной деятельности, ибо существование в Киногороде — уже профессия, а в череде воспоминаний о Мэрилин предубежденность Лайтес отнюдь не исключение.

«Я распустила Наташу, и напрасно, — вспоминала позднее Мэрилин. — Она же не парень. Только чтоб время занять. Больше-то ничего! А она всерьез ревновала меня ко всем — ну ко всем! — мужчинам, с которыми я встречалась. Решила, что я ее жена. Она — великолепная учительница, но есть в ней что-то, все разрушающее. Я боялась ее, и мне пришлось уйти».

Впрочем, разрыв с Наташей Лайтес — дело будущего. Пока Мэрилин продолжает с помощью своей преподавательницы попытки овладеть секретами поведения на экране и на съемочной площадке, научиться отчетливо произносить слова, двигаться и реагировать на чужие реплики и движения; в зависимости от того, с кем она в тот или иной момент связана (и, соответственно, не зная, будет ли эта связь «опасной» или нет), бывшая миссис Дахерти переезжает из одного голливудского особняка в другой, меняя одного жизненного гида на другого; наконец будущая Королева экрана изо всех сил старается, хотя и не очень-то успешно, то через одни двери, то через другие каким-либо образом проникнуть на съемочную площадку, а следовательно — на экран.

Если постараться по этим внешним событиям, как по вешкам, определить постепенное рождение, сотворение Королевы экрана, Богини любви и проч., то придется признать, что из Нормы Джин никогда не получится Мэрилин Монро и она под любым именем до конца своих дней обречена разносить сигареты, удовлетворять очередного патрона, учиться отчетливому произношению и ютиться по чужим углам. Не получится Мэрилин Монро? Но ведь она получилась! Стало быть, внешняя жизнь — лишь покрывало, уберегающее от посторонних глаз жизнь внутреннюю, невидимые, но от этого не становящиеся менее реальными процессы. Совершенствовалось ее духовное «я». У этого «я» не было ни интеллектуального, ни образовательного, ни трудового, ни, наконец, нравственного цензов. Но к чему природе эти цензы?

* * *