Мерцающие

Он понимал, что это важно, и очень хотел наладить контакт с самим собой. Но отражение вдруг сделалась будто другим человеком. Лорд не узнавал собственного лица – оно стало перекошенным от злости. Отражение подняло плечи и оскалилось. В свете свечей это было поистине жутко. Глэнсвуд решил раз и навсегда убедить себя, что это не видение и не пьяный угар – он потер глаза, похлопал себя по щекам. Отражение скалилось и теперь приближалось по ту сторону поверхности зеркала.

Лорд испытал сильную тревогу. Он напрочь забыл о Ловетт, о цыганке, о Герберте, он видел лишь, как его собственный рот беззвучно открывается, показывая зубы, как лицо шевелится от ярости, и как отражение, подойдя вплотную, поднимает руки, чтобы нанести удар. Несомненно, оно хотело выбраться наружу. Несомненно, этого нельзя было допустить. Глэнсвуд, не помня себя от страха, отступил еще на шаг и стал озираться. В тот момент, когда он дрожащими руками сорвал со стола скатерть, и посуда посыпалась на пол, разбиваясь, он услышал первый глухой удар и обернулся. Отражение обрушило кулаки на преграду и вновь вскидывало их. Лорд запутался в скатерти и чуть не упал. Второй удар был более звонким и более явственным, и Глэнсвуд заметил, как по зеркалу побежала тоненькая трещинка, похожая на молнию… Дыхание у него сперло, воздух застрял в легких.

Лорд смело подскочил ближе, криво закинул скатерть на зеркало и, стараясь не глядеть на отражение, принялся ее торопливо расправлять – оказалось, что ткани с лихвой хватает, чтобы накрыть всю поверхность. После этого он сел прямо на пол, расставив ноги, и стал прислушиваться. Ударов больше не было, и вообще стало тихо, даже гроза на улице смолкла. Лорд громко позвал слуг и приказал им убрать с пола еду и разбитую посуду, а также немедленно накрыть все зеркала в доме непроницаемой плотной тканью. Уснуть в эту ночь ему удавалось лишь на несколько минут, после чего он просыпался от чувства тревоги, и все начиналось заново. Так бедный лорд промучился до самой зари, и только богу известно, как много всего он успел передумать и пережить в своем воображении за это время.

Рано утром в спальню постучал слуга. Глэнсвуд впустил его. Слуга поклонился и сообщил, что лорду срочная записка от графа Герберта из соседнего имения. Лерой резво подскочил на ноги и жадно выхватил клочок бумаги. Слуга спешно удалился. Лорд не узнал почерк друга – обычно красивый и аккуратный, теперь он был рваным, грязным и нестройным, многие буквы были не дописаны, некоторые слова – непонятны.

«Мой дорогой друг! – писал Герберт. – Ты должен срочно явиться ко мне! Видишь ли, вчерашнее происшествие (неразборчиво) не дает мне покоя. К тому же, мне кажется, что я болен. Благодарю тебя за то, что вчера (неразборчиво) оказал мне помощь и доставил меня домой. Мои слуги (неразборчиво). Но посреди ночи я протрезвел и проснулся из-за грозы. Было около трех ночи, и я обнаружил, что на моем теле (неразборчиво). Я испугался и позвал Гарри. Ты помнишь его, такой рыжий. Гарри тоже это видел. Я (неразборчиво) себя неважно. Эти пятна к утру стали серыми и нестерпимо (неразборчиво). Я послал в город за лекарем. Не знаю, поможет ли он, но по крайней мере (неразборчиво). С момента, как я проснулся, я так и не смог уснуть. Они растут с каждым часом, и их (неразборчиво) все больше. Скажи, не случилось ли у тебя чего (неразборчиво)? А лучше – приезжай немедленно! Мне очень нужна твоя помощь. Вечно твой Герберт».

Лорд Глэнсвуд смял бумагу в кулаке, затем бережно развернул и перечитал еще несколько раз. Это никак не могло быть просто совпадением. Положив записку в нагрудный карман, Лерой отправился в зал, где вчера осталось стоять накрытое скатертью зеркало. Зеркало было целым и невредимым. Спросив у главного слуги, все ли зеркала в доме накрыты, и получив положительный ответ, лорд приказал запрягать лошадей и ушел переодеваться. Сейчас, в ярком утреннем свете, случившийся вчера кошмар выглядел совсем не страшно и стремился оказаться сном, видением, бредом. Это немного успокаивало, но все же открывать зеркало Глэнсвуд не стал – опасался. Не хотелось нарушать спокойствие этого теплого утра.

Герберт сидел на террасе за столом, закутанный в махровый халат, из которого выглядывал только его нос и кончики пальцев, и вид у него был крайне болезненный.

– Мой дорогой друг! – воскликнул он, лишь вскинув голову, но не подскакивая, как он это делал обычно.

– Герберт, рассказывай все, как было, до самой последней подробности, – приказным тоном сказал Глэнсвуд, присаживаясь напротив. – И сними этот капюшон, я хочу видеть твои глаза.

Герберт со вздохом стянул капюшон и прямо взглянул на лорда.

– Вот так, Лерой, – сказал он и стыдливо отвел взгляд. – Вот так…

На левой щеке у него было крупное серо-зеленое пятно – не то язва, не то лишай, не то скопление мелкой сыпи. Лерой едва удержался, чтобы не сказать: «О, господи», но вовремя одумался, пожалев друга.

– Давно послал за лекарем? – больше не имело смысла обращаться друг к друга на «вы», как в светской беседе.