Мертвый Город

Через улицу, неподалеку от того места, где только что рыскал змей, ковыляющей походкой движется человеческая фигурка. Даже при ускоренном беге времени язык не поворачивается сказать, что он бежит. Я не успеваю навести на него бинокль, чтобы разглядеть человека подробнее, но мне и без того ясно, кто это. Я помню, с каким трудом, все еще не придя в себя, мне дался тот «забег». Тогда мне казалось, что я практически не отошел от чуть не погубившего меня завала, но сейчас, наблюдая со стороны, видно, что тот я продвинулся довольно далеко, ведь здание, в котором я укрылся, выходит одной стороной на площадь, а это получается чуть ли не целый квартал от разрушенного дома.

– Это ты? – обращается ко мне Клаус.

– Это я.

– Получается, ты уже видел этого змея? – неясно, с чем связано недовольство Семена.

– Получается.

– И молчал?

– Ничего бы не изменилось от того, сказал бы я или нет, да и некогда было рассказывать.

– Все равно, нужно было сказать, – бурчит Рыжий. – Кого ты еще видел, и не рассказал нам?

– Никого.

Семен сопит недовольно, но больше ничего не говорит. Проходит совсем немного времени, когда Страж возвращается. Он снова оказывается у невидимого нам отсюда завала и какое-то время рыщет вокруг.

– Он тебя ищет? – меня трогает тревога Сони.

– Да.

Поиски змея длятся недолго, и спустя какое-то время, так и не найдя никого, Страж исчезает в лабиринте улиц.

– А мне кажется, что ты от нас что-то скрываешь! – вдруг выдает Рыжий. – Или, может быть, это все твоих рук дело? – он размашистым жестом обводит рукой пространство перед собой.

– Успокойся, Семен, – мне с трудом удается оставаться спокойным.

– Возьми себя в руки, – Клаус встает перед Рыжим, вполоборота ко мне.

Эти его шаг, действие как-то вдруг приводят меня в чувство, словно ушат холодной воды на голову вылили. Злость и негодование исчезают, оставив после себя неприятное послевкусие от едва не совершенной ошибки.

– Дожили! – восклицает удивленно Рыжий, – Любимчик защищает Оружейника!

– Прикуси язык, – спокойно, я бы сказал, устало бросает Клаус. – Не тебе судить Максима и его поступки.

Сказать, что я удивлен его заступничеством – не сказать ничего. Не меньше меня поражает спокойная реакция Клауса на прозвище, данное ему в нашей школе. Он прекрасно знает, что мы прозвали его «Любимчиком» за определенную благосклонность к нему со стороны Марины Яковлевны, нашей Учительницы, но не переносит, когда его так называют.

– Семен, успокойся, пожалуйста, – Соня и сама удивленно и с опаской поглядывает на Клауса, ожидая, что тот может вспылить за «Любимчика».

Рыжий отступает первым. Он разворачивается и отходит от нас.

– Не бери в голову, – говорит Клаус, поворачиваясь ко мне. – Семен не думает, что болтает.

– Я все слышу, – недовольно бурчит Рыжий, стоя у дальнего от нас края окна.

– Мы должны держаться вместе, – он даже не поворачивается на реплику. – Поодиночке мы не выживем, – а звучит, как: «Без тебя мы не сможем выбраться». И я уверен, что не ошибаюсь в трактовке, скрытом смысле его слов.

– Я не уйду, – говорю устало. – Я обещал, что мы выберемся, помнишь?

Да, в этот момент, как тогда, на развалинах, в самом начале пути, во мне проснулись два разных человека. Первый похож на Семена, хотя нельзя сказать, что Рыжий с годами слишком уж изменился. Этот юнец во мне – эмоциональный подросток, чье поведение обуславливается молодостью и горячностью, несмотря на всю подготовку Плетущего. Его душит какая-то детская обида на некую всемирную несправедливость, связанную с недоверием друга. «Уйду, обязательно уйду! – думает он. – Как только двери в помещении откроются, уйду от них. Они сами Плетущие, и сдать экзамен – их задача! Плевать!»

Второй во мне – это зрелый, опытный и в чем-то циничный человек, который с некоей снисходительностью следит за собственными плаксивыми выбрыками, понимающе хмыкает и отвечает: «Никуда ты не уйдешь. Слово, данное тобой, не позволит тебе бросить их».

Я спокойно встречаю изучающий взгляд серо-стальных глаз Клауса. Что-то неуловимо мелькает в них, и я не готов ручаться за то, что же увидел, но все же это вызывает неподдельное удивление.

– Знаешь, – говорит он, отворачиваясь к окну, – иногда я жалею, что наши с тобой отношения вышли такими… скомканными.

О чем он?

– Думаю, что у тебя не возникает сомнений в том, кто стал тому виной? – отвечаю я.

– Мы все совершаем ошибки, – парирует он и добавляет, – Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Нельзя бояться ошибиться – нужно бояться повторять ошибки.

– Желание избежать ошибки вовлекает в другие, – отвечаю я.

– Ошибаться – человечно, прощать – божественно, – изрекает Клаус.

– Это не ко мне. Я не Бог, – но все же добавляю. – Первое условие исправления – осознание своей вины.