Месяц в Артеке

Воронцовское великолепие, весь изощренный убор дворца (стиль Тюдор, она про такой и не слыхала!), а главное, фамильные портреты, работа Доу, мраморные бюсты настроили ее на лекционный лад. И она увлеклась.

В бильярдной ее поразили слова экскурсовода о картине в углу, за оградительной шнуровкой: «…купец Тибсон». Небольшое полотно, портретное, она издали не сразу узнала его и подумала, что работа кисти Рембрандта. Имелось нечто схожее с манерой письма: затемненный фон, а лицо выхвачено из полутьмы огнем. Мужчина, через лорнет читающий газету, не замечает, как горящая на столе свеча подожгла его широкополую шляпу. А на табличке внизу: «У. Хоггарт. „Политик“». Не сдержавшись, она воскликнула: — Вот он, Хоггарт! Надо же!

— Что Хоггарт — надо же? — тут же переспросила Анюта и подняла на нее лучистые глаза. Кнопочка жаждала узнавания, рассказа.

— Нигде нет Хоггарта, даже в Эрмитаже (сама на себя тут же хмыкнула: прозвучало в рифму, не хуже, чем у Маяковского: «Нигде кроме, как в Моссельпроме»). Девчонки, это живописец восемнадцатого века, в Англии он прославленный, современник Свифта. Его картин в наших музеях нет, одна эта. Я ее репродукцию, только слепую, черно-белую, видела у знакомых и представила себе совсем другое. Там не было видно, что свеча подожгла шляпу, и не было сказано, что это купец. Я решила, что изображен действительно политик и придумала целую историю. Вот он вбежал к себе в кабинет и набросился на документ, которого давно добивался, всякими путями. Получил донос на своих противников и уже прочит им Тауэр, топор и прочее. Нарисовала себе такую детективную картинку. А на деле смешно: какой-то купец мнит себя политиком, мусолит, как всегда, свежую газету и не чувствует даже, что загорелся. Не драма, а сатира, Хоггарг был сатириком.

Анечка и Рита, Лёська да и Ольга рассмотрели «Политика» повнимательней, с усмешками. Все отстали от основной группы, пристроились поближе, и она стала рассуждать о том, как трудно открываются порой простые истины. Как можно было бы, например, оживить понимание того же Пушкина, его стихов, посвященных Воронцовой, хозяйке этого дворца. Первое знакомство, читаешь просто так, посвящений часто нет, а примечания упрятаны в концы томов. За стихами ничего особого, жизненного, и не видно. А вот если порыться в комментариях, в указателях имен, а затем взять еще воспоминания и письма, вот тогда-то и открывается зримая картина. Да еще какая, — живая, за всех переживаешь.

— Не знаю, как у вас, девочки, но в школах, по-моему, нигде и не пытаются вести такие чтения, чтоб стихи и тут же примечания, письма, мемуары, а затем — снова стихи. Тогда они в сердце отзовутся. А то ведь иногда самое интересное и важное — мимо ушей! Скорей всего и самих педагогов такому чтению не учат, — она принялась пояснять, как узнавала своим способом все, связанное с Воронцовой. Упомянула «полумилорда», Раевского, но тут же перехватила взгляд Ольги, явно укоризненный. Поняла его так: «Достаточно, не подавляй!» — и мгновенно спохватилась.

Быстренько перевела внимание подруг на недавний рассказ Васильева об одном отчаянном разведчике, благо возле услышался разговор о катере на Мисхор. Советский воин, спасаясь от фашистов, взбежал на «Ласточкино гнездо» и прыгнул вниз, с высоты сорок метров! Фашисты остолбенели, решили, что разбился. А он остался жив и вынырнул за скалой на камни — и ушел, не замеченный врагами. Вот это подвиг!

Ночью, после поездки, она с полчаса ворочалась с боку на бок, вспоминала Ольгин взгляд и притихших остальных подруг. Да, все было в меру, пока она говорила о Хоггарте. А «полумилорд» и Раевский, примечания и письма — это пошло уже через край, пересол и перебор. Вольно или невольно, но пробилось наружу что-то вроде превосходства.

Наутро она встала молчаливее обычного и нашла для себя черновую работенку. Пошла мыть полы, помогать Кнопочке, — Анино звено дежурило. И Кнопочка спросила ее с какой-то доверчиво-благодарной интонацией, припомнила вчерашнее:

— Надя, так что же, надо и мне читать все так же, как ты про Пушкина? И этот неожиданный вопрос Кнопочки моментально снял с ее души мрачную подавленность.

Марк, Ольга, Алик и она, как представители первого отряда, пошли вместе в «Морской», на последнюю пресс-конференцию — с арабами. Марк решил, что Ольга при случае сумеет рассказать о целине (Ольга просияла), Алик — про Азербайджан; как-никак его республика, чья история связана с исламом, может оказаться полезной для бесед и в этом отношении.