Мессалина

Клавдий и его супруга на праздник сатурналий, устроенный Сапожком, не явились. Ценитель и знаток этрусских древностей и не собирался идти на гнусное зрелище. Он не осуждал стремление женщин к свободе любви. Платон говорил: «Имя честной женщины должно быть заперто в стенах дома». Греческие матроны, хранящие верность лишь одному мужу, не могли посещать театры и цирки, а выходя на улицу, закрывали лица покрывалом. Мужьям же было позволено всё. Точно так же, как и гетерам. Последние жили в богатых домах, имели дорогие наряды, вкушали вино вместе с мужчинами, могли вести любые речи и сами выбирали себе любовников. Разница весьма существенная. Никому не хотелось скучать в четырёх стенах и дожидаться мужа, который являлся за полночь, пьяный и если не от гетеры, то от какой-нибудь дешёвой шлюшки, каковые продавали себя за глоток вина. Греки кое-что понимали в нравственности и пытались бороться с развратом. Солон даже издал закон, который лишал сводников жизни, но и эта устрашающая кара не помогла. Римские женщины в короткое время добились большего, но превращать любовные утехи в публичное зрелище — до такого ещё никто не доходил.

— Солон прав, когда говорит, что, удовлетворяя свою страсть, женщина забывает о последствиях, — философски вещал Клавдий, доказывая великую пагубность затеи Сапожка. — Она не думает о главном: о детях, о тех глубоких травмах, которые наносит своими развратными поступками их тонкой и ранимой душе. Так поступила моя мать, отказавшись от меня, и я чуть не умер. Бабка спасла меня. Я думаю сейчас о малыше Нероне, которого пестует твоя мать и который тебя называет мамой — так нежная душа его откликается на твою ласку, в то время как его истинная родительница только тем и занимается, что лежит с раздвинутыми ногами. — Внук Ливии шумно задышал, вытащил платок, с трудом справляясь с волнением и слезами. — Разве это не ужасно? И потому умный государь не должен способствовать распространению таких дурных наклонностей!

Мессалина, не слушавшая мужа и ждавшая служанку, которую она послала посмотреть гнусное зрелище, чтобы потом та пересказала ей весь его ход в подробностях, весьма удивилась хлюпанью носа и слезам супруга.

— Тебя, кажется, продуло, — сообразила она, — а всё из-за того, что твоё кресло стоит у окна. И дрова в камине горят плохо.

Клавдий бросил на жену недоумённый взгляд, но потом решил, что истинная скромность и благородство заставили её перевести разговор на другую тему.

— Я прикажу истопнику прочистить дымоход, — с нежностью проговорил Клавдий. — Ты не жалеешь, что не пошла смотреть это... — Он запнулся и покраснел.

— Нет, мне так покойно и хорошо с тобой, — невинно проворковала Мессалина. — Особенно когда ты работаешь в кабинете и шелестишь папирусом. Мурашки пробегают по спине.

— Тогда я пойду ещё немного поработаю! — обрадовался Клавдий.

«Она святая! Боги вознаградили меня за мои страдания! Завтра же отошлю в храмы Весты и Юноны по сто сестерциев, — подумал Клавдий, направляясь в кабинет к своим книгам, хотя раньше не очень-то верил, будто бы от богов что-то зависит в человеческой жизни. — Случилось чудо, что бы там ни говорили мудрецы о звёздах, мироздании и числах. Этой голубке хорошо здесь, со мной, а не там, где вместилище разврата, хотя Валерия не лишена тяги к сладострастию и в постели не стыдится буйства плоти. Разве это не чудо?..»

Если бы Клавдий только знал, как его жёнушке хочется выскочить и припасть хотя бы глазами к этим сочным картинам плотских безумств! Но, напуганная угрозами Калигулы, она боялась выйти из спальни, куда доносились дикие женские вопли, стоны и накатывающий волной рёв зрителей. Мессалина вздрагивала, вытягивала шею, словно таким образом могла заглянуть туда, где царствовали тело и страсть, две стихии, которым она поклонялась, но её муж не понимал этого. Он восхищался пленительными силлогизмами Сократа и Платона, тонкостью и глубиной их изречений, мог смеяться до слёз над остротами Диогена и Сенеки, прослезиться от речей Цезаря или Цицерона, но совершенно не разбирался в науке любви, считая, что тело человеку необходимо лишь в качестве оболочки, нечто вроде плаща или туники, чтоб охранять важные внутренние органы, а вовсе не для наслаждений. Он даже пытался убедить в этом Валерию, но в глубине души она смеялась над ним.

Это была пытка: недвижно лежать на кровати, смотреть на дверь и прислушиваться к малейшим шорохам в коридоре. Время тянулось так медленно, что хотелось пнуть его ногой, дабы оно хоть раз в жизни поторопилось.

— Если эта негодная Рубрия не выдержала и, забыв обо всём, бросилась в объятия преторианцев, я её высеку до кровавых рубцов! — взорвавшись, выкрикнула Валерия и, упав на колени, зарыдала, словно её приговорили к смерти и через минуту она должна умереть.

...Сардак полулежал на ворсистом ковре в доме Макрона, поджидая, когда хозяин совершит омовение и выйдет к нему. Сульпиция предложила почётное ложе у стола, который вмиг был уставлен вином и яствами, но тайный палач ни к чему не притронулся. Еда уже пахла смертью.