Месть князя

В лучшем случае недоброжелательство, если не более, сквозило во взглядах этих неблагополучных, озлобленных существ, потерявших все, что обычно привязывает людей к жизни, включая родину.

Лощеность вновь прибывших гостей раздражала их всех. И если своих, добившихся в новой жизни успехов, они кое-как терпели, а некоторых даже уважали (их успех давал хоть маленькую, но надежду и им самим), то посторонних же, как представителей чуждого мира, в лучшем случае ждало неприятие.

Это поведение закономерно для всякого слабого и больного общества. И если почти каждый слабый человек, не желающий напрячь силы в борьбе с препятствиями, стоящими на жизненном пути, в своих бедах винит всех кого угодно, начиная от самых близких людей и заканчивая любыми мелкими случайностями, не уставая повторять избитые штампы: вот если бы не это, то я бы… и продолжая жить из-за лени и слабости духа в этой сослагательности (если бы) неуспеха, то, проецируя эту отдельно взятую личность на целое общество, можно обнаружить закономерную сослагательность неуспеха любого социального движения, у истоков которого стоит это трагическое: если бы не то, то (уже) мы бы, тогда бы… Так и бывшие российские хозяева жизни продолжали обвинять в трагической судьбе своей родины всех: англичан, немцев, американцев, французов, жидов, турок, погоду, невезение, судьбу и даже Бога, но только не себя, не свою леность, пьянство, слабость, бесхребетность и развращенность, свое интеллигентско-российское «авось».

Нет, в развитии мировой цивилизации «авось», как и в жизни каждого отдельного человека, не проходит. Поэтому и сменяются различные социальные формации новыми, молодыми, более жизнестойкими, которые, достигнув в своем развитии апогея, развращаются (такова склонность человеческой психики), начинают в своем сибаритстве забывать, что не только новые победы, но даже стабильность выковываются в борьбе и тоже терпят крах, уступая место опять новым формациям, со слезами повторяя это трагически-сослагательное наклонение – если бы не…

За время учебы во Франции эти мысли часто посещали Михаила. И сейчас он на этом маленьком огрызке бывшей России имел возможность убедиться в правильности своих умозаключений.

«Философия философией, но вступать в драку не входит в наши планы, – думал он, встречая враждебные взгляды, хотя и не сомневался в конечном результате, – а переломить обстановку все-таки придется кулаком…»

К счастью, скандала не произошло.

– Михаил! Штабс-капитан! Муравьев! – из глубины зала раздался хрипло-прокуренный, но довольно громкий, чем-то знакомый голос, а следом появился и хозяин этого голоса.

Напрягая память, Михаил с трудом узнал в этом штатском, хотя и немного постаревшего, но еще крепкого и подтянутого капитана Крылова, которого они в девятнадцатом под Челябинском спасли от жуткой смерти и которого впоследствии Лопатин чуть не пришиб за то, что тот во время боя перерезал со своими друзьями раненых красноармейцев в госпитале.

Сейчас, растянув в улыбке свои узкие губы и поблескивая льдинками глаз из-под пепельно-светлых волос, он направлялся к ним, широко расставив для объятий руки.

– Уймитесь, полковник… – бросил он затевавшему скандал багроволицему мужчине, – из-за водки уже на своих, на георгиевских кавалеров, бросаетесь. Я с ними в таких переделках был, что многим в этом зале и не снилось…

По-видимому, Крылов обладал здесь определенным авторитетом, так как сразу почувствовалось, что настроение общества изменилось, подобно графику температуры малярийного больного. Даже виновник конфликта, выпрямившись, промямлил что-то извинительное.

– Прошу к нашему столу! – Крылов хлебосольно, хозяйским жестом указал на стол, за которым сидела компания прилично одетых господ, хотя штатская одежда не могла скрыть их принадлежности к бывшему офицерскому корпусу.

– Познакомьтесь, господа! – Он отрекомендовал друзей сидевшим за столом: – Мои спасители!

Крылов вкратце рассказал о событиях восьмилетней давности, не забыв упомянуть о том, что только благодаря сведениям, доставленным группой князя Муравьева, была разгромлена крупная группировка и на длительное время приостановлено наступление красных.

С особой значимостью Крылов познакомил друзей с высоким, пахнувшим хорошими духами, в элегантном дорогом костюме человеком с гладко зачесанными назад блестящими волосами:

– Вертинский Александр Николаевич.

Было видно, что этот человек несколько разбалован вниманием окружавших его людей.

«Вертинский, Вертинский…» Когда-то эта фамилия была на слуху, но Михаил никак не мог вспомнить, где он ее слышал. Его выручил суетливо рассаживающий гостей Крылов:

– Это душа нашего измученного чужбиной общества. Его песни, его мастерство напоминают нам о трагической судьбе нашей Родины, нашей судьбе! – высокопарно заговорил он. – Во время войны в России он был самым популярным певцом. Александр Николаевич! – раздвинул Крылов в холодной вежливой улыбке свои узкие губы. – Просим вас, ради такой встречи… Исполните что-нибудь из своего.