Метель

«Трухлявый мудак!» — зло подумал о нем доктор.

Сорвав рогожу наполовину, он откинул ее.

Лошадки, облитые луной, стояли, словно фарфоровые, уставившись на доктора.

— А ну-ка — па-а-шли! — замахнулся кнутиком доктор, но Перхуша схватил его руку:

— Барин...

— Да ты что? — Доктор рывком освободил руку. — Ты что? Ты — саботировать?

— Барин... — Перхуша протиснулся между доктором и самокатом. — Не бейте их.

— Да я тебя... под суд отдам, подлец!

— Барин, не трожьте, они не битыя у меня...

— А ну — отойди!

— Не отойду, барин.

— Отойди прочь, мудак!

— Не отойду.

Доктор отшвырнул кнутик, размахнулся и хрястнул Перхушу кулаком в лицо. Перхуша бессильно повалился на снег.

— Меня бейте, а их — не дам! — почти выкрикнул он таким сдавленным и отчаянным голосом, что доктор замер с поднятым для нового удара кулаком.

«Что это я?» — удивился своей ярости доктор и отступил назад.

Перхуша заворочался в снегу, сел, привалившись к самокату, поднял шапку. И стал молча нахлобучивать ее. Птичье лицо его, как показалось доктору, все так же улыбалось. Надев шапку, Перхуша так и остался сидеть.

Удивительно, что лошадки по-прежнему молчали.

Доктор тяжело вздохнул, отошел, достал папиросы и закурил.

Совсем вдалеке завыл волк.

«Глупо как... — подумал доктор. — Вышел из себя. Почему? Все же вроде обошлось, и метель улеглась. Но он не хочет ехать... Бред какой-то!»

Он вспомнил, что последний раз бил человека по лицу у себя в Репишной, когда вязали трех парней, наевшихся мухоморов. Одного ему пришлось дважды ударить.

«И вот опять угораздило...» — с досадой подумал доктор и бросил недокуренную папиросу.

Подошел к Перхуше, присел. Положил ему руку на плечо:

— Козьма, ты... не серчай.

— А чего... — усмехнулся Перхуша.

Доктор заметил, что из разбитой губы у того идет кровь. Он вытащил свой носовой платок, приложил к Перхушиному рту.

— Да ладно, барин... — Перхуша отвел его руку, сплюнул.

Доктор подхватил его под руку, стал приподнимать:

— А ну, давай.

Перхуша приподнялся, встал, опираясь спиной на самокат. Приложил к губе рукавицу.

— Не серчай, — хлопнул его по плечу доктор. — Устал я просто.

Перхуша усмехнулся.

— Ехать надо, — качнул его легкое тело доктор.

— Ясное дело.

— Ну, что мы тут стоять будем? Поехали.

— Не пойдут они, барин. Оторопь сойти должна.

Доктор хотел было сказать что-то резкое, весомое, но передумал, в сердцах махнул рукой и отошел. Перхуша постоял, сплевывая и трогая губу рукавицей, потом накрыл лошадей, пристегнул рогожу.

— Им часок постоять, очухаться. А там и покатим.

— Делай, как знаешь.

Доктор сел на свое место, запахнулся полостью и съежился, выставив из-под малахая один нос с поблескивающим пенсне. Ему вдруг стало как-то зябко и неуютно, и не только от мороза. Оптимизм и бодрость, с которыми он выехал от витаминдеров, улетучились. Доктору стало холодно и противно.

«Блядство какое-то... — думал он, засовывая руки в перчатках в глубокие карманы пихора и нащупывая в правом кармане холодный револьвер. — Наша жизнь — сплошное блядство...»

— Schweinerei!5 — произнес он немецкое слово.

Перхуша подошел, влез на свое место, сел рядом с доктором. В нем не чувствовалось ни горечи, ни обиды. Только верхняя губа припухла и птичий рот его стал еще смешнее.

Так они просидели минут десять. Луна попрежнему светила на очистившемся небе, ветер как-то стих. Вокруг стояла морозная тишина. Только лошадки осторожно перебирали копытцами в капоре.

— Может, спирту выпить? — спросил вдруг доктор вслух самого себя.

Перхуша только вздохнул в ответ.

— По глоточку? — повернулся доктор к нему.

Перхуша шмыгнул носом:

— Мы не против, барин. Зябко, а как же...

— Зябко, — кивнул доктор, наклонился, открыл свой саквояж, покопался в нем, кряхтя, и вытащил пузатую бутылочку со спиртом.

Вытянул из нее резиновую пробку, вдохнул, поднял руку, глянув сквозь толстое стекло на луну:

— За наше здоровье.

Сделал большой глоток, приложил левую руку к губам и медленно выдохнул в холодную перчатку, пропахшую дымом костра. Спирт огненно прокатился по пищеводу, заставив доктора вспомнить медный котел с кипящим маслом.

— Va, pensiero... — пробормотал он, втянул носом морозный воздух и устало рассмеялся.

Перхуша поглядывал на него.

— На, выпей. — Доктор передал ему бутылочку.

Тот принял ее обеими руками, склонился и медленно отпил, запрокидываясь. Замер, задерживая дыхание. Потом крякнул по-мужицки, покачал головой, протянул емкость доктору.

— Хорошо? — спросил доктор.

— Хорошо, — шумно задышал носом Перхуша.

Доктор заткнул склянку, убрал в саквояж. Сжал кисть Перхуши:

— Не серчай.

— Да ничо...

— Устал я как-то... Надоело.

Перхуша кивнул. Доктор с тоской глянул по сторонам:

— Ты уж, брат, поторопи уж как-нибудь лошадок-то своих.

— Они и сами пойдут скоро. Это, барин, у них в крови, у маленьких. Они и собак боятся, и волков. И хорьков.

— Так ведь волков-то и след простыл! — с обидой воскликнул доктор.

— Оно так, а страх остался.

— Тут ведь и ехать-то осталось немного.

— Доедем.

— Меня же больные ждут, — произнес доктор уже без всякого укора и полез за папиросами.

Перхуша поднял воротник тулупа, съежился и затих.