Метро: Башня. Метро. Эпидемия. Трилогия (СИ)

Офицер кивнул, пригнулся и что-то прокричал. Кашинцев слышал все, как через подушку: звуки, не складывавшиеся в слова, сотрясали его барабанные перепонки. Офицер и двое солдат, прикрывая мужчину с девушкой, ускорили шаг и побежали к машине. Тогда тот стрелок, что был с рацией, тоже что-то крикнул двум своим товарищам и положил рацию на капот.

Скорее всего, это движение было быстрым и почти незаметным для глаза, но Кашинцев видел все, как в замедленной съемке. Стрелок медленно опускает рацию на темно-синий капот, а другая рука в это время также медленно лезет под пиджак. Кашинцев видел картину целиком; в поле его зрения непонятным образом умещались и офицер с солдатами, и странная парочка, прячущаяся за ними, и трое стрелков рядом с машиной, и куратор.

Вся картинка была подвижной, кроме одной ее части. Валерий Алексеевич остался на месте.

Кашинцев видел, как он моргает. Закрывает глаза… пауза… потом медленно открывает, и… Чудо ловкости и быстроты! Правая рука поднимается вверх, и левая покидает убежище в кармане.

Куратор держит обе руки перед собой, он словно протягивает их к неожиданно (а, скорее всего, ожидаемо) появившимся стрелкам и хочет что-то сказать. Он еще раз моргает, но вместо слов приветствия раздаются выстрелы: такие гулкие и тяжелые, что Кашинцев едва их слышит. Он их сначала чувствует, потому что дрожь воздуха толкает его в живот, и только потом слышит выстрелы.

Стрелки тоже парни не промах; все приходит в движение. Тот, что сидел за рулем, падает на мокрый асфальт и хочет отползти в сторону; он бьет каблуками и пытается скользить на собственных лопатках, чтобы оказаться вне сектора обстрела, но еще одна пуля настигает его, разбивая голову, и стрелок, откинувшись назад, затихает.

Второй, что успел положить рацию на капот за миг до начала, опускается на колено и левой рукой подпирает правую, чтобы поточнее прицелиться. Кашинцев видит, как отскакивает назад затвор пистолета, и втайне надеется, что затвор сорвется и разобьет ему лицо, но затвор исправно досылает патрон в патронник и взводит курок, почти касающийся ладони стрелка. Отработанная гильза сверкает в скудном сентябрьском солнце и, описав плавную дугу, устремляется к земле…

В это время третий стрелок, развернувшись на пятке, прячется за машиной и переводит огонь на двух беглецов, связанных веревкой.

Кашинцев чувствует, как воздух уходит из его легких и понимает, что он орет — во весь голос, во весь дух.

Лысоватый дядька с тинэйджерским рюкзачком за плечами спотыкается, коснувшись рукой асфальта, вновь распрямляется, продолжая бежать.

Один из солдат, совсем еще молодой мальчик, хватается за шею; между пальцами бьет кровь. Ее так много, что Кашинцеву кажется, будто она сейчас попадет на него. От этого он орет еще громче и чувствует, что ноги сами собой начинают двигаться. Длинные худые ноги мчат его к черной «Волге», и он считает это самым естественным выходом в сложившейся ситуации.

На бегу он успевает оглянуться и посмотреть на куратора. (Он подменяет безликое понятие «куратор» простым и человечным «Валерий Алексеевич», понимая, что больше никогда не узнает ни его фамилию, ни звание.)

Валерий Алексеевич дергается, словно его со всех сторон лупят тяжелыми палками. Кашинцев видит разрывы, возникающие на его одежде, видит, как его отбрасывает назад, но куратор не сдается. Вслепую он продолжает судорожно жать на спуск так сильно, будто от этого зависит скорость пули; словно он не стреляет, а выдавливает ее из ствола, и… лицо его становится значительным. Оно выражает нечто большее, чем обычное человеческое лицо.

Последнее, что видит Кашинцев, — это второго солдата, вскрикивающего что-то вроде «ать!», останавливающегося и начинающего поливать из автомата Калашникова припаркованную «девяносто девятую». Кучность боя АКМ делает свое убийственное дело: машина взрывается россыпью мелких стеклянных брызг. Но, кроме этих брызг, Кашинцев замечает красное облачко, взметнувшееся над темно-синей крышей.

Солдаты, стоявшие перед ним в цепи, щелкают предохранителями, будто выступают на соревнованиях по синхронному приведению личного оружия к бою, и открывают перекрестный огонь.

Через четыре шага (которые Кашинцев делает как по воздуху, не касаясь земли) «девяносто девятая» выглядит так, будто угодила в гигантскую швейную машинку, в которой — увы! — не оказалось ниток; поэтому тусклый сентябрьский свет сочится из тысячи маленьких аккуратных дырок калибром 5, 45 мм.

Внезапно, как по взмаху руки невидимого дирижера, все затихает. Кашинцев бежит и орет, и чувствует себя неловко. Потом до него доходит почему. Он солирует. Слышны только его крик и шипение горячих гильз в осенних лужах.

Кашинцев замолкает…

Он подбежал к машине одновременно со странной парочкой, которую по-прежнему сопровождал офицер. Солдат в пятнадцати шагах от них отсоединил пустой магазин и тут же примкнул новый.

— Ннне ссстреляйте… — с трудом выговорил Кашинцев; онемевшие губы совсем не слушались.